— Ну и что вам нужно? — насупился Тарас.

— Хотел встретиться с Александром Яковлевичем. Дело в том, что семью Быстровых собираются выселять из квартиры. Пришёл поговорить на этот счёт с начальником школы, — признался я.

— Ну вы же видите в каком состоянии Александр Яковлевич?! — воскликнул Тарас.

— Теперь вижу. Мне зайти в другой раз?

— Конечно! — раздражённо бросил Тарас. — Приходите завтра, а ещё лучше послезавтра, когда товарищ Слыщёв будет чувствовать себя лучше.

— Хорошо, — сказал я. — Вы уж извините, что так неловко получилось.

— Подождите, — сказала супруга Слыщёва, которая слышала наш разговор с Тарасом.

Я послушно замер.

— Мне очень жаль, что вашего родственника арестовали. Я думаю, что Саша Быстров не виноват, и следствие во всём разберётся. А семье его обязательно надо помочь. Саша, может, и вмешался бы, но, боюсь, это произойдёт не скоро. Вы лучше зайдите к начальнику отдела снабжения товарищу Рышковскому, — посоветовала женщина. — Он курирует эти вопросы. Его кабинет на третьем этаже.

— Благодарю вас, — кивнул я и направился к выходу.

— Только, пожалуйста, никому не рассказывайте о том, что увидели, — полетело в спину запоздалое от Тараса.

— Да я и не собираюсь, — буркнул я на ходу.

В принципе, пьянкой на работе меня не удивишь, я всякого насмотрелся: и когда срочную в армии проходили, и когда перешёл в милицию, которая позже превратилась в полицию. Чего греха таить — и сам, бывало, прикладывался к бутылке, благо поводов жизнь давала предостаточно. В девяностые вообще было такое чувство, что сопьюсь — если бы не жена с Дашкой, может, так оно бы и произошло. Примеров хватало.

И стучать на Слыщёва тоже не собираюсь. Пусть он мне ни сват и ни брат — но как это «мелко, Хоботов» — за дословность цитаты из «Покровских ворот» не ручаюсь.

Товарищ Рышковский, в отличие от начальника, был трезв как стёклышко. Его усталые глаза казались огромными благодаря толстым стёклам линз в очках. Наверное, без них интендант был слепой как крот.

Его стол был завален бумагами: какие-то бланки, распоряжения, ведомости. Почти каждую минуту кто-то появляся и дёргал его по новому вопросу: то насчёт сапог для первой роты, то по поводу разбитых стёкол в кочегарке, постоянно звонил телефон… Похоже, без Рышковского в школе не решался ни один вопрос.

Но, несмотря на всю занятость, человеком он оказался открытым и добродушным.

— Так говорите это жилтоварищество подняло бучу? — заинтересованно спросил он.

— Да. Некая Цимлянская. Насколько я понял — она претендует на жилплощадь Быстровых.

— Что, так и заявила открытым текстом? — удивился Рышковский.

— Представьте себе. Грозилась каким-то товарищем Лапиным из жилотдела. Дескать, он целиком на стороне жилтоварищества.

— Ах, Лапиным, — усмехнулся Рышковский. — Обождите секундочку.

Он снял трубку телефонного аппарата, покрутил ручку:

— Алло, барышня! Соедините меня с жилотделом Василеостровского района… Лапин, ты? Узнал боевого товарища, старый хрен? И я рад тебя слышать! Как сам, как дети? Нет, извини, в гости заскочить не выйдет — дел по горло. Может через неделю вырвусь, но не факт. Ты лучше скажи: знаешь такую Цимлянскую? Склочная баба, говоришь… Я так и думал. Не в службу, а в дружбу: при встрече одёрни эту склочницу, чтобы она пасть на чужое жильё, которое вдобавок проходит по военному ведомству, не разевала. Ну да, я про комнату Быстровых говорю… Не важно, что Быстров арестован — суда всё равно не было. Вот будет суд и приговор — тогда подумаем, но это нам решать за кем оставлять комнату. Договорились? Ну всё, бывай!

Рышковский положил трубку на место.

— Чем смог — помог. Вы, наверное, всё слышали.

— Слышал, — подтвердил я.

— В общем, расклад такой: если будет суд и Александра Быстрова приговорят — тут извините, жилплощадь придётся вернуть, она казённая. А если суд не состоится или Александра оправдают, никто семью его пальцем не тронут.

— Скажите, пожалуйста, а сами вы как — считаете Быстрова убийцей? — спросил я.

Рышковский снял очки, задумчиво протёр их платочком.

— Я — не следователь, делать такие выводы не имею права. Про их стычку с Хвылиным всё училище было в курсе, во всяком случае, весь преподавательский состав. Однако представить, что Быстров будет в него стрелять — не могу. Но это, как понимаете, моё частное мнение.

— Ну, а другие враги, кроме Быстрова, у покойного были?

Рышковский нахмурился.

— Товарищ, мне кажется, вы занимаетесь не своим делом. Такие вопросы должны задавать сотрудники милиции или уголовного розыска, а вы, я так понимаю, частное лицо.

— Вы правы — частное. Но Александр — муж моей сестры. Она вся извелась, переживает за супруга.

— Очень жаль, конечно, но пусть расследование ведут соответствующие органы. Потакать самодеятельности не в моих правилах. Извините, я — человек военный, не привык сплетничать с посторонними людьми. Да вообще — сплетничать не привык. Так что с такими вопросами — не ко мне. Вот если гражданка Цимлянская снова проявит ненужную активность — тогда, пожалуйста: приходите ко мне, я найду на неё управу.

— Хорошо, я вас понял. Спасибо большое, что помогли! — сказал я, с огромным удовольствием пожимая руку Рышковского.

Пусть Суворов и говорил, что всех, кто прослужил хотя бы год интендантом, можно вешать, но даже тут бывают приятные исключения.

Проблема с Катиным жильём была если не решена, то хотя бы заморожена.

Я покинул стены военшколы с чувством выполненного долга. Жаль, что не удалось поговорить со Слыщёвым — быть может, узнал бы от него что-то полезное. Но… не судьба, так не судьба. Кысмет, как любил говорить в таких случаях мой друг — следак из прошлого, по национальности татарин.

Своим «кысметом» он потом заразил почти всех коллег: как по линии следствия, так и оперов. Иногда я встречал это словечко даже в протоколах.

Надеюсь, он пришёл на мои похороны, подумал я и тут же поразился некоторому сюрреализму фразы.

Программа-минимум на сегодня была выполнена: я побывал в «Крестах» на свидании с Александром, пусть и не преуспел в результатах; застолбил статус-кво с Катиной комнатой. Вроде бы многое сделал, но чувства удовлетворённости не было.

Осталось ощущение бега на месте. Александр — не убивал, тут я был согласен с мнением Кати. Но вот почему темнит даже передо мной? Если отбросить чистую бытовуху: всю эту любовь-морковь, что остаётся в сухом остатке?

Криминал? Нет, не могу себе представить Александра, который грабит случайных прохожих в подворотнях. Да и в любом случае, проще было бы сознаться и пойти по такой статье, чем за убийство.

Эта версия отпадает.

Остаётся самая хреновая и потому — самая вероятная: мой дорогой родственник вляпался во что-то политическое. И тогда точно лучше уж молчать, ибо за политику влепят не восемь-десять лет как за убийство, а смажут лоб зелёнкой, перед тем, как поставить к стенке.

И потому Александр, как человек неглупый, держит язык за зубами. И уж точно не станет изливать душу перед комсомольцем и без пяти минут коммунистом Георгием Быстровым.

Заговор? Звучит логично: сейчас столько всякого народа экстренно «спасают» Россию и создают всякие комитеты.

Мог ли Катин муж оказаться в одном из них? Ответ положительный. Он ведь несколько лет боролся с советской властью, вряд ли, устроившись на работу в военшколу, как говорят воры: резко сменил масть.

Я помню нотки раздражения в его голосе, когда вскользь задевали эту тему.

Эх, Саня-Саня, задал ты мне шараду! И как прикажешь тебя вытаскивать — если ты влип в такое непотребство. Даже если разворошу это осиное гнездо, ты окажешься замазан не в убийство по соображениям ревности, а в нечто, куда более худшее.

И тогда песец котёнку: тебе, Кате, может, и по мне рикошетом ударит — но тут плевать, переживу.

На душе стало паршиво — хоть иди и вешайся.

Только это могло послужить оправданием для старого опера, почему я не сразу заметил за собой хвост.