За нее можно было не беспокоиться, ночью в медвежьей шубе не замерзнет. А вот насчет раздетого до трусов мужа у меня по-прежнему уверенности не было. Сейчас вылезет из кустов, все такой же мускулистый в синюю пупырышку от вечерней свежести, и как его, спрашивается, греть?

По идее, обнимашками вполне обогревается один среднестатистический муж, проверено на себе прошлой ночью. Но тогда он был без сознания, лежал и не брыкался. А сегодня у меня нет никакой уверенности, что Айвен будет вести себя так же покладисто и тихо. Хватать силой, обнимать и тащить? Ну совсем как-то по- троглодитски получается, вроде как дубиной по башке, за косу и в пещеру. Нет, если его стукнуть покрепче, до потери сознания, он, конечно, будет изображать примерного мальчика до самого утра и точно не замерзнет. Но этот метод влечет за собой кучу дополнительных сложностей: а голову ему потом кто будет лечить? Я и так тут прыгала на четырех цыпочках, чтобы выскрести Золотинкиного мужа с того света, не дай бог, стукну сильнее, чем надо, и привет. И потом вряд ли утром Айвен, даже если очнется, скажет мне: «Спасибо, родная, за тепло и ласку». Я бы на его месте тоже сказала немного другие слова, да…

Короче, надо договариваться по-хорошему. Как-то с женской хитростью подкатить… или что? Эх, не сильна я в хитростях.

— Ну и что ты сидишь с такой мордой, словно я у тебя бочонок меда отобрал и теперь собираюсь стрескать его в одиночку? — поинтересовался муж, подходя ближе.

Я скосила на него глаза и тяжко вздохнула — у-у-умный… зараза. Обмотал свои трусы уворованной курткой, а вторую, немного драную, вместо рубашки надел. Зато сапоги снял. Так что я из всей мускулистой красоты могу оценить только стройные щиколотки и хорошо развитые мужские икры. Клевые ножки, короче. Красиво, но мало!

— Иди сюда, горюшко ты мое лохматое. — Айвен осторожно сел на кучу лапника рядом со спящей Кристинкой.

— Я тебя хоть обниму… мне спокойнее будет. А то шатаешься по острову, изображаешь дикого зверя, опасностей под носом не замечаешь. Не жена, а недоразумение одно!

Я от изумления уронила челюсть на грудь и какое-то время пыталась развести собравшиеся в кучку глаза. Потом помотала головой, подумала немножко и… пошла. Забралась под навес, хозяйственно сгребла лапник вокруг мужа и детенки, имитируя одно большое гнездо, и со вздохом улеглась. Искоса поглядывая на Айвена, сама не знаю, то ли настороженно, то ли выжидательно.

— Другое дело. — Мужчина обнял меня обеими руками за шею, ничуть не смущаясь моими размерами и меховатостью, притянул к себе и звонко чмокнул в нос. — Не расстраивайся, Золотинка, все будет хорошо. Я не дам вам пропасть, и вместе мы придумаем, как выбраться. Надо тебе по хозяйству помочь — научусь. Спи, родная. Я с тобой.

И знаете… мне вдруг именно в эту минуту так грустно стало. Оттого, что я не настоящая Золотинка и это не мой настоящий муж… Почему для того, чтобы встретить такого отличного парня, обязательно надо провалиться в прошлое и стать медведицей? Почему?!

Мне снилось, что у старой кривой сосны, чуть в стороне от зимовья, за маленьким пригорком, стоит большое зеркало в старинной тяжелой раме с немного облезшей позолотой на завитушках. Зеркало тоже старое и от этого слегка мутное, словно подернутое едва заметной, полупрозрачной паутиной с мелкими вкраплениями шелушащихся веснушек цвета ржавчины.

Я подхожу к этому зеркалу с замирающим сердцем: я знаю, что, или, точнее, кого, я там увижу. И точно, за подернутым временем стеклом стоит она.

Золотинка — очень точное имя. Похожа на меня, как это самое отражение в зеркале, но и чуть-чуть другая. Волосы самую малость светлее и отливают не червонным золотом, как у меня, а скорее осенними кленовыми листьями. Кожа зато немного смуглее, и от этого голубые, немного раскосые глаза кажутся ярче.

Она смотрит на меня и улыбается, а я разглядываю ее кожаную накидку и красиво расшитые мокасины, бахрому на штанах из оленьей кожи и почему-то робею поднять взгляд, чтобы прямо посмотреть ей в лицо.

— Дурочка, нашла чем голову себе морочить, — вдруг говорит отражение. — Никакая ты не самозванка. Ты пришла, потому что я тебя позвала. Я сама отдала тебе мужа и дочь, потому что иначе они оба погибли бы.

— А ты?! — спрашиваю я и замолкаю в последний момент, не смея прямо произнести страшное.

— А я умерла. — Золотинка пожимает плечами, как будто говорит о чем-то совершенно незначительном и неважном. — Бывает. Жаль, конечно, что этот подонок убил меня раньше, чем я смогла пробудить кровь и превратиться в зверя. Но зато я сумела позвать тебя, и ты с превращением прекрасно справилась.

— То есть… — У меня разом прошла вся робость, от обалдения. — Погоди-ка. То есть ты хочешь сказать, что это я превратилась в медведицу и… э… размазала гада по всей хижине мелким фаршем?! Не ты?!

— Я бы его еще мельче покрошила, подонка, — недобро усмехнулось отражение, и я как-то сразу ему поверила.

— Но когда он замахнулся на Кристину топором, мне рассуждать было некогда, я только-только руки от веревки распутала и кинулась наперерез, закрывать дочку собой. Слишком быстро кинулась, он не рассчитал и с одного удара мне голову проломил.

Я поежилась. Как страшно! Даже вот так с чужих слов услышать — страшно, а пережить? Не дай бог! И как же я понимаю Золотинку, любая мать, не рассуждая и не задумываясь, кинулась бы под топор, чтобы спасти своего ребенка.

— Да, думать мне было некогда, — вздохнуло отражение. — Айвен совсем чуть-чуть не успел. Я его ждала и верила, что придет за нами и спасет. Он не мог не понимать, что, даже если отдать участок с золотом, живыми нас ему все равно никто не собирался возвращать.

На этом месте ее рассказа у меня перехватило дыхание. Она права… и почему-то мне вдруг стало казаться, что я сама, лично, все это пережила, что я не слушаю рассказ девушки, ушедшей за старое паутинное стекло, а вспоминаю. И испытываю тот же самый ужас, то самое отчаяние. И помню ту надежду, с которой молодая женщина ждала мужа, самого умного, смелого, самого… который придет за ними с дочерью обязательно.

Золотинка из зазеркалья посмотрела на меня понимающе:

— Это сейчас я знаю, что мой муж обо всем догадался и выследил похитителей. Вот только их оказалось больше, чем он рассчитывал, вдобавок один из подонков, тот, что ходил в дозор к морю, заметил опасность, он примчался в хижину с криками, что сюда идут люди с ружьями и надо всех убить.

— Мамочки! — не выдержала, пискнула я и закрыла рот руками.

От одного пересказа мороз по коже. Не зря же Золотинка тоже поежилась, заторопилась, выговаривала слова быстро, скомканно, словно боялась не успеть. А может, хотела поскорее уже закончить страшный рассказ?

— Трое пошли в лес, чтобы дать бой и перестрелять незваных гостей из засады… а тот, что остался нас стеречь, он был трус. — Девушка из зазеркалья перешла на шепот, и мне вдруг показалось, что он отдается по всему острову, рассыпается сухими крупинками страха вокруг еловых лап, шуршит вместо песка с изъеденных ветром утесов. Этот шепот заполнил все вокруг и перестал быть словами из зеркала. Он превратился в видения, в ощущения, в запахи и звуки. Он превратился в страшную память.

— Кристинка заплакала… Я пыталась ее успокоить, но она так испугалась, что только кричала все громче, и тогда этот подонок вырвал ребенка у меня и отбросил в другой угол. А потом схватил топор и…

Я зажмурилась и зажала уши руками, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Я не хотела знать, что было дальше! И ни в коем случае не хотела вспомнить это «изнутри».

Какое-то время было оглушительно, до звона, тихо. Исчез Золотинкин голос, исчезли звуки леса, тихий шелест сонного ветра. И постепенно меня отпустило. Я выдохнула и открыла глаза, теперь уже без боязни и робости глядя в глаза своему отражению. Своему?!

Да! Я — теперь она. Почему-то именно в этот момент мне стало кристально ясно, что нет отдельной индейской девушки, вышедшей замуж за белого человека из далекой страны, и нет аспирантки-биолога из будущего, есть просто Я. Здесь и сейчас.