Нен-Нуфер с трудом приподняла веки и вместо палящего солнца встретилась со тьмой. Тьма поглотила лик Бога и не желала возвращать. Теперь, среди прочих, будет дожидаться она дня, когда легкое перо Маат оценит вес накопленных за пятнадцать лет грехов. Теперь она уже ничего не в силах изменить — ни слова, ни действия — и решение Осириса будет твердо, как камень, на котором покоится ее безжизненное тело. Она будет покорно ожидать своей участи во тьме и холоде и станет молиться, и тогда дни пробегут незаметно, и твердь камня станет мягкой и теплой, как человеческое плечо.

— Открой глаза, девочка. Посмотри на меня, — гремело цимбалами в ушах, но, вместо глаз, она открыла рот, чтобы выпустить на свободу стон. Это вновь был его голос, голос Гора… Но она ничего, ничего не могла ответить. Видно даже милость богов не властна над мертвыми. И он ушел, вновь оставив безжизненное тело на ледяном камне. Зачем только он возвращается к ней? Чем заслужила она божественную милость? Звон цимбал сменил легкий шелест. To, видно, змеи скользят по песку к ее распростертому телу…

— Я ведь знаю, что ты слышишь меня!

Она слышала, но не имела права разговаривать с Богом.

— Здесь больно? Ответь!

Тьма закачалась, и на смену ей пришел свет, но Нен-Нуфер не зажмурилась. Она глядела прямо на огонь, за которым проступили очертания гробницы, последнего пристанища фараона Менеса.

— Пей!

Голове вновь стало мягко, и у губ задрожала чаша. Она жива, жива… И с ней вовсе не Бог… Тело его мягко и горячо, а ее — холодно и неподвижно.

— Пей!

И то ли чашу наклонили слишком сильно, то ли она просто не сумела разлепить губ, только вино потекло по подбородку.

— Поднимись! — ее подтянули выше, и в ноздри сильнее ударила терпкая смесь масел и разгоряченного тела. — Попытайся сделать хоть один глоток.

Она проглотила три капли, и тяжелая голова откинулась обратно на мягкое плечо.

— Позволь мне вынести тебя на солнце.

Нен-Нуфер уткнулась носом во влажную шею, уколовшись ворсинками парика. Не открывая глаз, она считала ступеньки, и на последней ее безвольное тело вновь почувствовало камень, но уже не ледяной, а обжигающе горячий. Шаги удалились, она вновь считала их, пока не сбилась, заслышав за спиной конское ржание. Скрежет колесницы, искаженное ужасом лицо возницы… Нет, сейчас оно абсолютно спокойно. Лишь краткий миг темный взгляд задержался на ее лице, и мужчина вновь склонился к ее ногам, и в этот раз с губ ее сорвался не стон, а крик.

— Кость цела, — донесся до нее далекий шепот. Она лежала с закрытыми глазами, не в силах противостоять боли. — Царапины глубокие, но крови почти не осталось. Терпи. Или кричи. Как тебе легче. Кроме меня и лошадей тебя никто не услышит. А я никому не скажу о твоей слабости.

По губам мужчины скользнула улыбка, и по щеке скатилась еще одна темная капля. Он плакал.

— А ты, девочка, никому не скажешь, что видела мои слезы.

Теперь он повернулся к ней полностью, и она в смущении отвела взгляд, ведь неприлично разглядывать людей — тем более любоваться их слабостью. Колени его прикрывал драный край юбки, от которой он оторвал приличный кусок, чтобы протереть вином ее раны.

— Я почти поверил, что убил тебя, девочка, — свободной рукой он попытался вытянуть у парика волос, чтобы смазать со щеки поплывшую краску. — Ты так долго оставалась в беспамятстве, что я каждую секунду прикладывал к твоей груди ухо, — Нен-Нуфер потупилась, заметив на ярких губах улыбку, — А когда ты наконец открыла глаза, то назвала меня Гором, и вновь я потерял тебя так надолго, что у меня успели закончиться все молитвы.

Он подсел ближе и подложил ей под голову руку, и теперь Нен-Нуфер могла смотреть лишь ему в лицо — даже с потекшей краской он оставался красив, и Гор не станет сердиться на нее за то, что она обозналась.

— И ты никому не скажешь, что я сбил тебя. Это будет наш с тобой маленький секрет. Твой и мой. Никому, слышишь, девочка?

Она глядела на запачканную кровью ткань, которую возница продолжал держать на весу, не решаясь вновь опустить на рану.

— Я умею управлять колесницей. Я просто не ожидал никого на своем пути.

Она прикрыла глаза, готовясь к новой волне боли, и та не заставила себя ждать. Зачем он продолжает оправдываться? Она сама виновата, что высочила к нему под колеса. Даже в городе народ разбегается, заслышав конское ржание. Она не посмеет обвинить его. О, Великий Гор, забери от него эту боль. Он вынес достаточно, думая, что убил ее.

Нен-Нуфер открыла глаза. Возница продолжал склоняться над ее ранами, хотя боль в ногах стихла, переместившись в сердце.

— В последний момент я сумел развернуть колесницу, и тебя задело лошадью, а не колесом, — он замолчал на мгновение и, отбросив мокрую от вина и крови тряпку, уселся на ступени, чтобы смахнуть с колен крупные песчинки.

— Я узнал корзину, которую ты несла. Скажи, кто твои хозяева? Они не в первый раз посылают дары фараону.

— Это моя корзина, мой господин, — Нен-Нуфер попыталась приподняться, чтобы подтянуть ноги и хоть немного прикрыть разодранные колени остатками надорванного подола. — Тебя, должно быть, смутил мой жалкий наряд, но я не рабыня. Я — жрица Великой Хатор.

Нен-Нуфер ухватилась за узел Исиды, прося Богиню простить невинную ложь, да и ложь ли это? Она танцует в честь Хатор, и в храме уже окончательно решена ее судьба, иначе бы Амени лично не пришел к ней. Полноватая верхняя губа возницы дрогнула в доброй усмешке.

— Если господин не верит, он может спросить о Нен-Нуфер в храме Великого Пта.

Улыбка мгновенно исчезла с его лица. Он поднялся и чуть заметно поклонился ей.

— Прости мне мое недоверие, Нен-Нуфер, и я непременно отблагодарю и Пта, и Хатор за то, что они уберегли меня от смертоубийства. Я ведь мог лишить храм и народ Кемета такого прекрасного цветка. Давно ли ты там? Отчего я никогда не видел тебя на праздниках?

— Разве можно приметить меня среди других танцовщиц? Перед Великой Богиней мы все равны, не так ли?

— Тебя невозможно не приметить, оттого, прости, я и принял тебя за рабыню. Прости меня еще раз, но подобную красу мы, египтяне, добываем лишь силой в чужой земле, — прикосновение к волосам было кратким, но успело опалить огнем щеку будущей жрицы. — Кто были твои родители? Мы не ведем нынче войн, и ты должна была родиться в нашей земле.

— Я не знала их, — Нен-Нуфер вновь глядела вместо лица на колени возницы. — Быть может, их и добыли силой, а я выросла при храме Великого Пта.

— Я бы запомнил тебя, прекрасная танцовщица, — возница присел подле нее и приподнял за подбородок, заставив глядеть ему прямо в глаза. — Но я отчего-то верю тебе и понимаю, что у моей слепоты была иная причина.

— Светлые волосы укрыли париком. Вот и вся причина, мой господин.

— Тогда я возьму с тебя еще одно обещание, — теперь в обеих руках возницы оказалось по светлому локону. — Ты не позволишь сбрить их.

Он убрал руки, и пряди мягко упали вдоль пунцовых щек.

— Я не могу давать обещаний, которых не в силах сдержать, — голос Нен-Нуфер дрогнул. — Я буду делать то, что мне повелят.

— Так кто же велел тебе приносить дары моему отцу?

Нен-Нуфер, позабыв про боль, вскочила на ноги, но сильные руки остановили ее, не дав опуститься на разодранные колени.

— Прекрати, жрица! Это я должен стоять перед тобой на коленях за то, что ты сумела отскочить от моей колесницы.

— Кто будешь ты, мой господин?! Сам Сети?

Она глядела ему в лицо, позабыв все запреты, и вновь его губы дрогнули в улыбке.

— Сети старше меня на три года, а выглядит так, будто и на все пять, — он даже рассмеялся. — И ты не встретишь Сети не в золотой колеснице. Меня зовут Райя, о жрица, о мой прекрасный лотос. Кто дал тебе это имя был очень мудр.

— Имя мне дал Пентаур.

При имени жреца улыбка исчезла с губ царевича.