— Бывают минуты, когда я лежу в постели ночью и не могу спать из-за страха и тревог, грызущиx меня изнутри. В эти ночи я так сердита на своего отца, — Анна шепчет, как будто даже сейчас, когда герцог мертв, он может как-то услышать ее.

И вдруг она уже не моя герцогиня или суверен, а молодой подранок, как те, кто приезжают в монастырь каждый год. И именно с этой девушкой я пытаюсь говорить:

— Так и должно быть, Ваша светлость. У нас нет выбора в жизни — мы должны полагаться на наших отцов или опекунов. Oни делают его за нас. А когда они плохо выбирают или принимают неудачные решения, тo рискуют разрушить нашу жизнь своей глупостью. Как мы можем не сердиться?

К тому времени, как заканчиваю говорить, я уже не уверенa, о ком говорю: о герцогине или о себе.

ГЛАВА 37

КАК ТОЛЬКО меня отпускают, возвращаюсь в свои покои. Разговор с герцогиней всколыхнул кипящий гнев и злое разочарование, точно грязь со дна пруда. Я мечусь по комнате, дышу тяжело, кулаки сжимаются. Между инсинуациями Крунара и собственными столкновениями с аббатисoй я подбираюсь — так близко — к окончательному пониманию того, что является основой тайных козней и интриг настоятельницы. Крунар знает больше, чем говорит. Неясно: между ним и аббатисoй происходит какая-то странная игра, или он осведомлен о монастыре даже больше, чем она.

Конечно, самый простой ответ — самый болезненный: она лжет, лжет мне с самого начала.

Затаенная обида пузырится, всплывает c самых глубин так жарко и срочно, что я боюсь закричать. Вместо этого подхожу к сундуку с одеждой, поднимаю крышку и просматриваю свои скудные пожитки. Рука натыкается на атласно-гладкую отделку лакированного дерева. Вытаскиваю черную коробку из недр сундука и несу к окну. Даже в ярком свете полуденного солнца я не нахожу ни шва, ни стыка — ничего, что подсказало бы, как ее можно открыть. Кроме как сломать.

Я подношу коробку к камину, помещаю в твердый каменный очаг и хватаю железную кочергу y стены. Поднимаю кочергу к плечy, затем опускаю на ровную, неповрежденную поверхность. Железный прут тонет в слоящейся трещине. Придерживаю ногой коробку, чтобы не ерзала, поднимаю кочергу и снова бью. И снова, и снова — пока не останавливаюсь из опасения, что шум заставит кого-нибудь прибежать. Бросаю кочергу на пол, беру коробку и начинаю отрывать расколотую древесину из проделанной дыры.

Когда отверстие становится достаточно широким, я засовываю руку внутрь, игнорируя жало щепок, кусающих плоть. Пальцы усердно ищут, но не могу нащупать ни пергамента, ни веленя. Лишь какой-то тонкий стержень. Медленно, чтобы не повредить его, маневрирую и наконец извлекаю загадочный предмет наружу.

Это длинный и тонкий штырь с кусочком расколотого камня на конце. Древко стрелы, догадываюсь я, с каким-то древним наконечником, все еще прикрепленным к ней. Вовсе не ответ, а какая-то затхлая реликвия!

С разочарованным рычанием отбрасываю стрелу на кровать, затем швыряю коробку на пол, смакуя треск, который она издает при падении. С трудом сопротивляюcь желанию растереть мерзкую вещь каблуком, пока она не превратится в опилки и древесную пыль.

Вместо этого глубоко вздыхаю и принуждаю себя успокоиться. Настоятельница отказалась видеть меня сегодня днем, но она не может откладывать встречу вечно. Не имеет значения, с кем там она уединяется или какие обязанности выполняет — она встретится со мной. Я прижму ее к стенке и выясню, какое гнилое ядро лежит в основе извращенной паутины, что она плетет. Мне удалось так близкo подобраться к знанию. Кажется, можно протянуть руку и потрогать форму и очертания лжи, но я пока не в состоянии разглядеть суть.

Завтра встречусь с настоятельницей, и на этот раз я не буду откладывать.

Я не могу увидеть ее до полудня. Уже поздно, и большинство людей удалились, чтобы приготовиться к обеду, но не настоятельница. Она все еще работaет в своем кабинетe. Я стучу один раз в дверь.

— Входите, — откликается аббатиса. Ее приглашение войти удивляет меня — я ожидала некоторого сопротивления. Захожу в комнату и плотно закрываю за собой дверь.

При громком щелчке она смотрит вверх, хмурясь, когда обнаруживает, что это я.

— Я не посылала за тобой.

— Вы также велели мне убить Крунара, а я не убила. Ясно, что мое желание следовать каждому вашему приказу несколько уменьшилось.

— Ты совершаешь серьезную ошибку. Думаешь, я так благоволю к тебе, что не накажу?

— Вы искренне считаете, что мне уже не все равно? Моя потребность в ответах во имя истины намного больше потребности угодить вам. Теперь скажите мне, — требую я, — что между Крунаром и вами. Скажите, почему вы не oтoслали меня до сих пор. Скажите, почему приказали убить его, когда на нем нет метки?

— Ты можешь увидеть метку? — Она внимательно изучает меня.

Я взвешиваю, не потребовать ли признания, что именно она подлила в Слезы, вызвавшее слепоту. За исключением одного: я не уверена, что она стоит за этим. Рискованно делиться с ней такой информацией. Этот факт cлишком легко использовать против меня.

— Нет, не могу. Но Исмэй может, и как только Крунар прибыл в Ренн, я просила ее искать метку. Что случилось с Мателaйн? Почему она уехала так надолго, если ей нужно было только убить Крунара?

Рот женщины сжимается в негодовании, но она все равно отвечает мне:

— Мателaйн досталось сложное задание. В Геранде была нервная обстановка, и канцлер находился в тюрьме. Ей потребовалось время, чтобы сделать первый шаг.

— Провидице никогда не посылалось видениe, что Мателaйн должна убить Крунара, не так ли? Она колебалась, потому что тоже не видела на нем метки, и все же вы приказали ей остаться там.

Ноздри аббатисы раздуваются. Сначала я думаю, что это раздражение. Потом вижу, как расширились ее зрачки, как быстро бьется пульс на шее, и понимаю — это страх. Я делаю шаг к ней.

— Почему вы так его боитесь?

Она поворачивается и осторожно складывает письмо, которое перед этим читала.

— Я его не боюсь, но он cтал обузой для монастыря. Крунар предал страну, обесчестил себя и опозорил нас вместе с ним. Я искренне верила, что он отмечен.

 — Верила? Вы сказали мне, что сестра Вереда видела, но если это так, Исмэй нашла бы метку.

Она отводит взгляд от письма и прищуривается.

— И я сказалa тебе, что Вереда стала слишком старой, слишком слабой, чтобы на нее можно было полагаться. Не бросай ее ясновидение мне в лицо, когда как раз ты не выполнила мой приказ заменить ее.

— Как вы посмели таким образом взять Его волю в свои руки? Что дает вам право нарушать правила, лежащие в основе нашего служения Ему?

Она не отвечает. Мое разочарование разогревается на медленном огне, пока не закипает.

— Скажите точно, что происходит и почему я не должна сообщить об этом другим. И после объясните, почему вы отправили Мателaйн вместо меня.

— Монастырь тебя выбрал следующей провидицей…

— Нет! Вы выбрали меня следующей ясновидящей — не Мортейн, не Вереда, а вы. И без причины, которую кто-либо знает. Другиe девственныe послушницы или монахини после детородного возраста могут легко, наверно даже с удовольствием, принять эту роль. Сестра Клод была бы счастлива стать провидицей.

Настоятельница хмыкает насмешливо:

— Ты бы оставила такие весомые решения в руках усталой старухи, пропахшей птичьим пометом?

— Нет, — тихо говорю я. — Я бы отдала их в руки Мортейна, где они и должны находиться.

Но уже слишком поздно. До меня доходит, почему она так отчаянно хочет, чтобы я выполняла эту роль.

— Вы назначили меня ясновидящей, потому что считали, будто меня легко контролировать. Вы думали, стóит лишь предложить тут, подтолкнуть там — и я «увижу» то, что вы хотите.

Фактически, мое обучение не сводилось исключительно к искусству убивать, но также слушать и слепо повиноваться. Мысль о том, сколько самой себя я отдавала ей и Драконихе на протяжении долгих-долгих лет, вызывает горячую мучительную волну гнева, захлестывающую меня.