«Кто выходит с мечом за страну и народ…» Кто выходит с мечом за страну и народ, ценит жизнь больше тех, кто уходит от боя. После слёз и прощальных объятий рады солнцу бойцы и грустят на закате. Потому что им жизнь дорога – и не знают они, что их ждёт: возвращенье домой или тлен, отдают они родине то, что дороже всего: кровь из вен. Весел каждый солдат – пусть изношен мундир, он величьем борьбы не готов пренебречь, ибо ради народа он вынул свой меч. И не хлебом он сыт, опьянён не вином, но немеркнущим светом Иерусалима. Он не дрогнет, и клятва его нерушима, отраженье Давида сияет на нём. Таким был древний Израиль, вступающий в Ханаан. Таков возрождённый Израиль в дни скорби и ран. «Они с оружием пали……» Они с оружием пали… Их голос умолк. Они были веселы, юны – отборный Давидов полк. Просты, как пастух Давид: в походной сумке ломоть. Тебе хвалу из гробниц они воздадут, Господь!.. Не смертный прах их тела укрыл. Из этого праха был создан Адам. И скалу, на которой высился Храм, из такого же праха Бог сотворил. От них приходит истина к нам. Свет, идущий от их могил, озаряет сияньем того, кто слаб. И в душе у него умирает раб. «То, чего не вернуть – нам дороже всего…» То, чего не вернуть – нам дороже всего, и в мелодии сфер скрыта тайна его; то, что можно постичь – светит нашим глазам: золотистым сиянием видится нам. Мы – солдаты, пока наш порыв не угас, наш сегодняшний день – поле брани для нас, и велик в нём и блага и гнева запас. И как прошлого образ – грядущего лик: в нём величья и царства заветный кристалл. А идущий к суду и правленью – велик: в узел силы он ярость свою завязал. Не лицо искажённое нашего дня, не бессильная чья-то, из глины, рука — из гранита тот будущий лик и огня, и сиянье и твёрдость его – на века. И грядущим и прошлым тот лик озарён: от Синая горит до Синая, и мы видим, как над рутиной возносится он — и блаженны идущие в гору из тьмы. «Что за символы были на наших знамёнах…» Что за символы были на наших знамёнах в дни Синайской пустыни, в дни Царства Давида? И подобно кому нас могуществом благословляли Праотец наш и Законодатель [65]? И сбылись те великие благословенья: Змей и Лев, и Орёл – мудрость, сила и власть, на царях Самарии [66] и Иерусалима… Но свершилось проклятье – и рухнул наш стяг. По закону народа, проигравшего бой, воркованьем голубки стал клич боевой, стало блеяньем жалким рычание льва. Но настанет пора – колесо повернётся, и придёт этот день: день поднятия флагов, по закону народа, вознёсшего меч. Будет ворон на знамени вышит предрекающий гибель врагам – как живой, и ведущий ряды наши первые в бой: в память воронов тех, кому домом родным были семьдесят наших изгнаний [67], а пищею – прах и глаза наших мёртвых в кровавых снегах. «Тот, на ком моя тень – в тени факела он…» Тот, на ком моя тень – в тени факела он: не узнает свой дом, даже близких забудет. Ибо взору его открывается вдруг то, что скрытым казалось за ближним холмом: даль до края земли, за которой как на утре Творения, высятся горы, а над ними – огонь первозданной зари. Вырывается плоть из теснин на простор по закону стремленья, манящего сердце и взгляд — и уходят дома, отступают деревья назад, и поля и долины серебряных рек. И в сиянье дороги идёт человек… Голосистые птицы за плечами его остаются, и только орёл распростёр свои крылья над ним и зовёт за собою вослед: в небеса, где горит восходящий рассвет. «Облаков виноградины тёмных и зелень от края до края…» Облаков виноградины тёмных и зелень от края до края, и сверкает плавник серебристый, из вод выплывая. Нет пейзажа такого на склонах восточных Иерусалима, ибо место пророчества здесь, и земля эта жаром палима. Золотистые днём, здесь лиловы под вечер узоры, словно шкуры оленей и львов на себя натянули здесь горы. И не страшно, что древние львы и олени встанут вдруг ото сна – и, свидетели всех поколений, устремятся наверх, до небес доставая… Может, спрыгнуть с горы, словно вдаль улетая? И лететь к Иордану, как птица, крылами хранима, возвещая союз Иордана и Иерусалима! Из цикла «И он тоже плоть» Сущность моря и суши Пелена над могучим первозданным твореньем – над морем укрывает от взоров слиянье великих стихий: вод земных и небесных… Как завеса в окне мировом: словно дверь под стальными замками, за которой – соитье Адама и Хавы [68]тогда, заре Бытия! И когда пелена повисает над водным простором, очертания моря и неба исчезают в тумане: не рождаются образы их под лучом восходящего солнца, как рождалось потомство Адама и Хавы тогда, на заре Бытия! Но в начале времён ещё не было суши, ибо суша – создание Бога с красотою долин и с величием горных отрогов, с человеком на ней и с его нескончаемой жаждой. Разукрашена, любит, когда люди её наряжают. Отдаётся весной, без одежд, ожидая зачатия, соком наливается в час созреванья колосьев и ягод, и тускнеет убранство её с наступленьем поры листопада. Но творение Бога первородное: вечное море — от начала времён неизменно! Сущность моря в его неизведанных безднах, словно там скрыты Божьи непостижные разуму силы. Чья же власть заставляет бушевать роковую стихию, раскрывать ненасытную пасть, чтобы в ярости хлынуть на сушу? Ибо так же, как суша не жаждет проникнуть в морские глубины, так и море не жаждет (словно небо в созвездьях и лунах) урожаями нив насладиться и плодами фруктовых деревьев. И пишу я пером человеческим эти слова, потому что люблю я покой летних пашен, медовые травы, и красавиц в полях до и после оплодотворенья, и люблю родники с серебристой и сладкой водой, да и море – я вижу в первобытном стремленье его назидание нам: не желать этой дикой красой овладеть против воли её. вернутьсяСамария (Шомрон) – название столицы Израильского Царства, одного их двух еврейских царств в древности. вернутьсяДревняя еврейская традиция говорит о семидесяти народах мира. Соответственно – семьдесят изгнаний. |
