«И вот, умолк я на полуслове…» И вот, умолк я на полуслове, и был, как Авель, вставший из крови врагу отомстить – Каину-брату: сказать ему, что пришла расплата. Вышел на площадь, на дом посмотрел, и стал я, в гневе, стучать в ворота: Кдарлао́мер здесь днями жирел, здесь млел он, толстый, лоснясь от пота! Кричал я ему: «Война, война!» От криков моих дрожала стена. Вышел он, услыхав о войне, и, как бедуин, улыбнулся мне: «Зачем война? Лучше союз. Нет выгоды в бунте. Оставим споры. Разве для мира и братских уз нужен забытый меч Бар Гиоры [58]? Лучше Заккай [59] и ученье его…» Потому – не изменится здесь ничего. «И вот, повеял от этих слов…» И вот, повеял от этих слов, как от проказы, запах распада. Но говоривший не был суров, чтобы услышали все, кому надо, голос пастыря, чьё богатство — благо паствы своей и братство… И вот, тяжёлый гнилостный дух у этих ворот почуял мой нюх, но в горле зажал я желчи комок, и в собеседника плюнуть не смог. Вкрадчиво он говорил со мной, и в страхе, как будто я волк лесной… И я повернулся к нему спиной. «А горечь бессилья и вдовьих слёз…» А горечь бессилья и вдовьих слёз, как коршун, вьётся над нашим краем. Разве я волк? Я дворовый пёс, который будит уснувших лаем. «То, что не видно глазу…» То, что не видно глазу, и даже лопатой не взрыто, пёс обнаружит сразу: то, что в пыли вторую тысячу лет укрыто. Поэтому он скулит, и землю роет, тоскуя, прислушиваясь и чуя, потому что у пса – болит. И будет месить он грязь в том месте, где кровь лилась. А тот, в чьей правде прорехи, сидит в своём уголке: домашний халат – доспехи, перо – словно меч в руке… Плетёт он крепкую сеть для рыб речных постоянно. Искоса любит смотреть на всех, подобно баклану… И воет, ощерившись весь, пёс: ангел смерти здесь! «Лучше буду родные стены…» Лучше буду родные стены, словно преданный пёс беречь, даже если, благословенный, станет дождь мою спину сечь! Лучше буду, фальшь отвергая, неуёмным пророком-псом волноваться, рыча и лая, и родной будоражить дом, чем стеречь, хотя бы минуту, удручённых евреев галута [60]! Лучше буду снова и снова спящих братьев лаем будить, чем в тени креста золотого среди римских дворцов бродить! Лучше буду я псом в Сионе, в этой бедной стране больной, где сидит Самаэль [61] на троне, и народ ему служит мой. Тут моё пророчество взвесят, как товар на базаре, тут вместе с истиной ложь замесят, тут камнями насмешек бьют. Ибо жив в Сионе лукавый дух Бердичева и Варшавы [62]. Но когда страна на изломе, сердце родины – как утёс… Не пророк я здесь, в моём доме — я всего лишь дворовый пёс. «Что делаю я в низине?…»
Что делаю я в низине? — Надеюсь найти случайно зародыш чуда в долине, куста горящего [63] тайну? Что делаю я под оливой в тени замшелых надгробий? На родине мне тоскливо: ищу я в земной утробе царей и героев скрытых, осмеянных и забытых. Пророчество – вопль немой: оно, как грязь у обочин Кто суетой озабочен, зачем им пророк живой? Свои провожая дни, не чуют, как овцы, они грядущего дня резни… Как чёрный коршун, беда пришла на охоту сюда. Проклятие губит край, и полумесяц кровавый, как серп, покрытый отравой, снимает свой урожай. Пусть коршун машет крылом, пусть полумесяц висит, над ними – Магендавид [64]он сторож в доме моём. «Один я пока ещё гневаюсь здесь…» Один я пока ещё гневаюсь здесь. Я боль и горечь в стихах излил. Но из колодца, откуда пил я горечь эту, рождавшую гнев, выпьет завтра другой поэт: как лезвие, выйдет из уст напев… Поцелуй грядущему и привет! Из цикла «Семь осколков гранита» «Обречён, кто живёт без меча и доспехов в Содоме…» Обречён, кто живёт без меча и доспехов в Содоме, и уверен, что стены крепки в его доме. Ибо горе народу тому, когда ярость подходит к порогу, матерям и младенцам, и Дому, где молятся Богу. Горе мёртвым, чья кровь липнет к вражьим колёсам, и овечьим стадам, и прозрачным ручьям, и покосам. Горе рекам его и колодцам с их сладкой водой. Гнёздам птиц его пёстрых, садов плодоносных расцвету. Горе любящим страстно и горе поэту. Горе ниве, где Богом взлелеян побег золотой. Горе гроздьям его молодым, горе струнам. Если близится враг – нет укрытья ни старым, ни юным. И поднимет тогда обречённый народ этот вой в луже крови своей, как затравленный зверь полевой. вернутьсяОдин из вождей Великого восстания иудеев против Рима (66–73 гг. н. э.). вернутьсяИоханан Бен-Заккай – выдающийся религиозный авторитет, занимавший примирительную позицию по отношению к Риму. вернутьсяПравитель Геинома (Геенны) – ангел смерти. вернутьсяДух формального исполнения религиозных предписаний – символ лицемерия и ханжества. вернутьсяШестиконечная звезда – еврейская национальная эмблема. |
