Первые мертвецы[33] Он здесь, он здесь! Явился он — Великий мор людской! — Вещает колокольный звон На башне городской. Он здесь, он здесь! Он у ворот, Могуч, неумолим! Лачуги и дома господ Открыты перед ним. Он здесь! Снимает урожай! Его ужасен след! Наверно, вымрет скоро край, А в гетто мёртвых нет! По городам, по деревням Смятенье, плач и стон. Здесь правит смерть! Лишь в гетто – там Не видно похорон. Вещает колокол, гудит: Сто мёртвых ночью! Сто! И только в гетто – чернь твердит — Не заболел никто. Что скажут рыцарь и монах В ответ на глас молвы? Мрачнеют лица. В гетто – страх От шороха листвы. Дрожат и ждут… Судьба лиха… Вдруг радость: наконец Есть двое мёртвых! Ха-ха-ха! Благословен Творец! И осторожно, не спеша, С весёлым блеском глаз, «Хевра́» шагает «кадиша́» [34]Глядите, смерть у нас! Не торговать, не на базар, Не удивлять купцов — Везут, как редкостный товар, Двух новых мертвецов. Вчера поднять не смели взор, И вот – благая весть! Смотрите все: великий мор Теперь и в гетто есть! Но жалко, нет колоколов, И башен нет у нас. И возглашает, петь готов: «Есть в гетто смерть!» – Парнас [35]! Ури-Нисан Гнесин 1879, Стародуб (Россия) – 1913, Варшава «В час заката, в час молчанья…» В час заката, в час молчанья Незаметно роща плачет — О голубке так рыданья Сердце горестное прячет. Что ты, роща, лик склонила, И в тоске осенней вянешь? Сердце, что стучишь уныло, И больную душу ранишь? Шепчет роща: «Отшумела Я зелёною листвою, А голубка улетела, Сердце взяв твоё с собою». Элегия Нет, не пасмурного солнца Еле светит луч, мерцая — То в моём напеве искра Угасает золотая. Ибо ложному кумиру Я поверил в час сомнений. И ему слагал я гимны, Преклонив пред ним колени. И казалось – даже в скорби Я кумира не отрину. Но пропала вера эта, Словно канула в пучину. Рухнул идол мой могучий, Богом бывший мне когда-то, И теперь между собою В бой вступили бесенята. Чтобы мой оплот последний — Душу полную смятенья, Превратить в свою добычу, И терзать без сожаленья. Нет, не пасмурного солнца Еле светит луч, мерцая — То в пустыне мёртвой гаснет Искра жизни золотая. «Страстью томим, в одиночестве…» Страстью томим, в одиночестве Гасну я день ото дня… Что же стыдишься ты, милая? Или не любишь меня? Или всё ждёшь, пока сбудется Сна золотого обман? Бога живого заменит ли Идол – литой истукан? Так не стыдись же, любимая! Дай мне ладонь, и вдвоём Мы на руинах покинутых Храм наш с тобой возведём! Яков Фихман 1881, Бельцы (Бессарабия) – 1958, Тель-Авив Она одна Она одна красою незаметной Сияет мне, неяркий свет тая Любви безмолвной, но не безответной: К ней отовсюду мчится кровь моя. Да, дни пройдут её поры расцветной, Да, смоет прелесть времени струя; И золотистый взор и лик заветный — Их скроют ночи зыбкие края. Но не померкнет прежнее сиянье В моей душе, и сердце, как птенец, Увидев мир впервые, запоёт. И изольёт на нас очарованье И нежность грусти солнечный венец, Закатом озаряя небосвод. Год без тебя Год без тебя. Ты дремлешь там, в могиле. И ты не можешь знать в своей глуши, Что слёзы мир морщинами покрыли, И не найти в нём места для души. Год. Снова осень сумрачною скрипкой Звучит над морем, гонит облака Куда-то вдаль, над хмурой глубью зыбкой, И будит песнь – но песнь моя горька. О, если б ты могла узнать во мраке, Что помню я твой облик, как живой, — Созвездья расцвели бы в зодиаке От нежных слов, не сказанных тобой. Недолго длится краткий день осенний, И дней весенних слишком мал букет, Чтобы плоды дозрели – и сквозь тени От сердца к сердцу не проходит свет. Я вспомню всё. И пусть мне тускло светит Моя свеча – но в сердце торжество. Я позову тебя, и мне ответит Шуршанье платья – платья твоего. И в полночь, озарённый звездопадом, Душой приникну к твоему огню; И вспомню я, что ты все годы рядом Была со мной – и слёз не пророню! вернутьсяВ эпоху «Чёрной смерти» на евреев указывали как на причину бедствия. В этих условиях главным было физическое выживание еврейских общин, но Черниховский, воспевавший в своём творчестве силу духа и героизм, порицает еврейское малодушие. вернуться«Хевра кадиша» – еврейское похоронное братство. |
