И о том мне, холопу твоему, как укажешь.
А с сею, государь, отпискою и с саунчем послал я, холоп твой, к тебе, государю, астроханца Божена Мизинова августа в 25 день».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
В начале июля прошли хорошие теплые дожди. После них стали быстро наливаться хлеба. Колосья стояли колос к колосу, тяжелые, золотистые. К августу хлеба поспели. Радовались глаз и сердце пана Камоцкого.
Утром вышел из имения и пошел, пошел до конца поля, до самого дубового леса. За дубами виднелись полоски холопов — куничные земли. На одной из них мелькал белый бабий платок. «Жнет… — подумал пан Камоцкий и остановился у своих хлебов: — Раньше, чем панское…» Поймав колос, выковырял неуклюжими пальцами зерно, взял его на зуб. Зерно было упругим и уже не поддавалось старым зубам. Это еще сильнее распалило пана Камоцкого. Зашагал к дому и, едва переступил порог, разразился бранью. Потеряв самообладание, схватил трость и заколотил ею по столу.
— Па-ахолки!.. Па-ахо-олки, свиные души!..
Прибежали перепуганные похолки.
— Кто дозволил хлопам жать?!. Отвечайте!..
— Никто не дозволял, пане…
— Почему жнут?! А панское обсыпаться будет?! Узнайте, чьи бабы жнут, и ведите на двор мужиков. Да живо мне!..
Похолки пустились в поле. Бежали, думали: что вырешит пан? Камоцкий крут и беспощаден. Наказывает хлопов яро и каждый раз придумывает новую кару. Весною хлопа посадил в сарае на цепь и морил голодом трое суток. Другого мужика посадил под деревом, а сверху подвязал ведро с водой. В донышке пробил дырочку, и вода каплями била в голову. К ночи хлоп сомлел. В минувшем году кару для баб и девок придумал: завязывал спадницы на голове и сажал в колючий репей. Что сейчас будет — угадать тяжко.
Роптали в хатах мужики и молили бога, чтоб смилостивился над их душами. Бог не внимал молитвам. Был час, когда чаша терпения, казалось, наполнилась и должна была пролиться. Но в деревне остановилось войско, и на сей раз хлопы снесли обиды.
Похолки узнали, кто жал жито на своих куницах, и привели трех мужиков к дому пана Камоцкого. Те бросились пану в ноги, божились, что панское жито уберут и обмолотят, что бабы не думали жать, а только вышли на зажинки. Пан топал ногами.
— Кто дозволил, пся юшка?! Кто?.. — ткнул пальцем в первого, Гаврилу. — Ведите во двор!
Двор пана Камоцкого узкий, длинный, огорожен крепким полуторааршинным частоколом. Во дворе сараи для скота. Пану принесли скамейку. Он уселся, сцепив на животе пальцы. Глядя на Гаврилу, сказал:
— Беги до конца двора. Переберешься через частокол — твое счастье. Поспевай только. Ну!..
Мужик побежал. Пан Камоцкий выжидал, пока Гаврила приблизится к забору, потом махнул рукой и закричал:
— Ату!.. Ату его!..
Из ворот сарая выскочили три здоровенных пса и с воем бросились за Гаврилой. Они настигли его у самого частокола и острыми зубами вцепились в худые икры. Гаврила упал, задрыгал ногами, отбиваясь от псов. А те хватали за руки, рвали рубаху и штаны, на которых выступали темные, кровавые пятна. Пан Камоцкий хохотал, держась за живот, и кричал: «Ату его!..» Собаки метались вокруг мужика с хриплым лаем. Когда Гаврила замер, распластавшись на земле, Камоцкий приказал похолкам:
— Перебросить через частокол!
Похолки подняли Гаврилу. Залитые кровью штаны и рубаха на нем висели клочьями. Пан Камоцкий прокричал:
— Скажи бабе, чтоб завтра шла панское жито жать! — и кивнул: — Ведите другого!
Совершив кару, пан Камоцкий приказал похолкам, чтоб хорошо кормили псов, ибо с сего дня будет учить чернь собачьими зубами.
Деревня в этот день притихла, замерла. Ни детей не видно, ни баб. Тишина была зловещей. Пан Камоцкий не почувствовал этого. После сытного обеда лег вздремнуть. Уснуть не пришлось. Вскочил с пуховиков, прислушиваясь к людскому гомону на улице. Глянул в оконце, и замерло сердце: разъярилась чернь, с дрекольем и топорами колышется толпой у дома.
— Запри двери! — приказал служанке.
— Заперты, пане, — отвечала перепуганная девка. — На все запоры.
А в двери уже грохотали. Она вздрагивала, не поддаваясь ударам. Пан Камоцкий заметался по покоям. Холодный пот выступил испариной на узком лбу. Выскочил в сени. Из сеней во двор и шмыгнул в конюшню. Обезумевшими глазами искал место, где можно было б спрятаться. И не находил его. В самом углу конюшни была куча навоза. Стал поспешно ее разгребать. Когда разворошил, улегся, присыпая себя теплой и влажной трухой.
Лежал и, сдерживая дыхание, слушал, что делалось в доме. Там стоял гром и крик. Трещали сухие доски, и гневные голоса черни перекрывали этот грохот. Пан Камоцкий слушал и шептал молитву.
Не найдя Камоцкого в доме, чернь хлынула во двор. У Камоцкого остановилось дыхание, когда она вбежала в конюшню.
— Сбежал, ирод!.. — слышались голоса.
— Не мог сбежать! — уверял кто-то. — Искать надобно.
— Нету!..
Мужики добрались до псарни, которая была рядом с конюшней. Армяками накрыли собак. Потом, разыскав вожжи, повесили их на воротах. Собаки долго выли и, наконец, затихли. Обмер пан Камоцкий, когда услыхал:
— Огнем палити волчье логово!
Жечь дом мужики не стали — побоялись, что пламя перебросится на холопские хаты.
В полночь пан Камоцкий вылез из навоза. Тихо ступая, вошел в дом. Все в нем было перекрошено. Двери и окна выломаны, стол и сундуки разбиты, одежки изорваны и разбросаны по покоям, вся утварь перемолота. Сжалось в бессильной злобе сердце. Была б сейчас его сила — всех перегрыз бы зубами, передавил, чтоб детям заказали, как на панское добро поднимать руку. Был рад тому, что живность не поубивали. Вернулся в конюшню, оседлал коня. Вскочив в седло, погнал его по Могилевскому шляху. Ехал и рассуждал, что виной всему — приход московского воеводы с войском. Волю чернь учуяла и ждет защиты царя. Теперь будет бушевать чернь и грабить панские маентки.
В Могилев приехал под утро. В Днепре напоил коня, почистился от высохшего навоза. И хоть от кафтана шел тяжкий дух, явился в магистрат к пану Поклонскому и упал в ноги.
Поклонский выслушал и сжал зубы.
— Накажу! — успокоил пана Камоцкого. Отворил дверь, приказал: — Сотника сюда!
Алексашку нашли быстро. Когда он вошел, пан полковник приказал:
— Поедешь с паном Камоцким и пригонишь в город мужиков!
Алексашка не спрашивал, далеко ли ехать и зачем гнать мужиков. Взял двадцать конных, поскакал вослед за паном Камоцким в маенток, который был в двенадцати верстах от города.
Когда в маентке появились конники, объявились и похолки, неизвестно куда девшиеся ночью.
— Где были? — закричал пан Камоцкий.
— Прятались, пане, — виновато признались те.
— Прятались! Одним миром мазаны. Ведите сюда мужиков. Всех!..
Привели всех из десяти хат. Пригнали Гаврилу и еще двоих, покусанных собаками. Мужики сбились в кучу, поглядывая с тревогой на пана и конников.
— Москалей ждете, схизматы поганые! Бунтовать вздумали?! Шесть дней в неделю будете отбывать… За маемость и за собак кровью заплатите. Веди, сотник!
Мужиков погнали в Могилев. Алексашка не смотрел на них. Погано было на душе. Не думал никогда, что придется ему вести под стражей такую же, как он сам, чернь… Он не знал, зачем ведет их в город, но предчувствовал, что чернь будут карать. Алексашка мял в кулаке повод и думал о пане Поклонском.
Когда привели мужиков во двор магистрата, Поклонский не стал смотреть их. Приказал вести в тюрьму и выпороть каждого, дав по тридцать плетей.
Когда палач отстегал последнего, мужиков отпустили, приказав вернуться в маенток и поклониться в ноги пану Камоцкому. Отпуская, пригрозили, что другим разом пересажают до единого на колья.
В это утро пану полковнику Поклонскому не до мужиков. В магистрат пришел рослый, крепко сложенный мужик с саблей. На казака не очень похож, и все же Поклонский чувствовал в нем черкаса. И не ошибся. Он окинул взглядом Поклонского и Вартынского, вытер ладонью усы и спросил:
