На мост Алексашка не поехал — там людно и нет надобности, чтобы знали, в какую сторону бежал он. Лесной тропой верст пять гнал буланого вдоль реки. Тут была песчаная отмель, и к ней с крутого берега спустил разогретого жеребца. Шерсть на нем лоснилась от пота, а бока часто вздымались. Буланый дрожал, упирался, не хотел идти в холодную воду. Алексашка соскочил на песок, оглянулся, глубоко вздохнул и только теперь заметил, что вместе с поводьями зажал в тугой ладони молоток. Сплюнул сердито и швырнул его в кусты.

Перебравшись через Двину, Алексашка Теребень, выжав порты и сорочку, долго стоял и смотрел в сторону Полоцка. За излучиной Двины на холме виднелись кресты Софийского собора. Защемило сердце, заныло. Теперь ни крыши над головой, ни очага. Куда бежать, куда податься? В лес? Лето можно отсидеться. А потом?.. Лег на траву, обняв голову руками. Раньше от панов бежали на Московию. Теперь, сказывают, и там стало несладко от бояр и купцов. Дерут чинши и налоги, а хлопы на пана работают четыре дня в неделю. Все же на Руси лучше, чем под ляхом — вера одна. Алексашка знает, что на Московии не пропадет: руки У него мастеровые, ковальское мастерство постиг досконально. Всякие работы делал панам. Те хвалили и хорошо платили серебром. Но все же не в ладах жил с панством — не считали мужика человеком. Другое — не принимала душа чужую веру и принимать ее решительно не хотела. Они наводнили край иезуитами. Они сулят кару господню и грозят испепелить Русь на веки вечные. И за что? Вроде не посягает московский царь на чужие земли, набеги, как татары, не делает, ясыр не берет.

Алексашка подумал и о том, что можно было бы еще на Дон податься. Там, сказывают, вольно казаки живут, беглых с Руси охотно принимают и братами считают своими. И если чинят вольному казачеству обиды, так бусурманы только, что частенько приходят из Крымского ханства или турецких земель. Но так было до последнего часа на Дону. Теперь вся черкасчина села на коней. Потому притаились татары, замерли, поглядывают из степей, что будет дальше? А что, если и в самом деле на Дон? Не век же станут воевать черкасы. Наступит покой. Если, даст бог, уцелеет Алексашка — не все же гинут на войне, — останется у казаков, построит себе хату, обживется… Знал бы, что так повернет его судьба, — саблю выковал бы себе.

Сердце звало до казаков еще и затем, чтоб свести счеты с шановным паньством за те муки, на которые обрекли родной край. Сколько обид стерпел Алексашка Теребень, сколько плетей принял от лентвойта, от старосты, от панских писарей и сборщиков! Секут паны нещадно и получают при этом величайшую радость. А если и засекут до смерти, что часто бывает, не видят в том греха, и сердце не болит по загубленной душе.

Ехать днем было опасно — на дорогах уланские отряды и заставы. Схватят сразу же. Решил ожидать ночи, хоть и оставаться под Полоцком было рискованно: паны, наверно, подняли на ноги теперь всю стражу. И все же пролежал в траве до тех пор, пока стало садиться солнце. Когда от леса поползли длинные синие тени, Алексашка потрепал жеребца по шее. Тот завертел налитыми кровью глазами.

Буланый хорошо отгулял полдня на сочной душистой траве и быстро пошел по лесной тропе. Дороги здесь Алексашка знал — было время, когда с купцами возил железо, которое плавили под Пинском в железоделательных печах. Дважды Алексашка Теребень шел этим шляхом.

С вечера взошла луна, и лес казался не таким угрюмым и таинственным. Когда отъехал от Полоцка верст на двадцать — успокоился: теперь погони ждать нечего. Качаясь в седле, думал, где и как будет устраивать жизнь. Думал еще о том, что не ему одному приходится бежать с родной земли бог весть куда. Не мог понять одного: неужто так будет вечно? Ходит по хатам молва, что черкасы просят царя Алексея Михайловича, чтоб под свою руку Украину взял. Может статься, что и возьмет. А как с Белой Русью будет? Ведь и на Полоччине вера православная. Сказывают, еще сто лет назад царь русский Иван Васильевич пришел в Полоцк со стрельцами…

Шарахнулся в сторону жеребец — едва удержался Алексашка в седле. Не заметил, как кончился лес и шлях вывел к деревне. На светлом небе вырисовывался острый верх крыши.

— Ну, шайтан! — ругая буланого, Алексашка вынул поводья.

Жеребец захрапел, опустив голову. Алексашка присмотрелся: человек, не человек? Подъехал ближе, и замерло сердце. На колу сидел мужик. Посиневшая голова свесилась набок. Глаза его были широко раскрыты, и белки зловеще сверкали в густо-синем ночном мраке. В страшных муках умирал человек: кол пробил все тело и вылез у шеи.

Алексашка стеганул жеребца хлыстом. Буланый затанцевал на месте и, отпрянув от мертвого, рысью пошел по деревне. Возле одной хаты Алексашка придержал жеребца и, привязав повод к частоколу, толкнул дверь. Она заскрипела протяжно и тонко. В хате было душно, пахло кислой овчиной.

— Кто тут? — послышался тихий старческий голос.

— Странник, — ответил Алексашка. — Пусти соснуть малость. Устал в пути.

— Ложись, — предложил хозяин избы. — В углу солома настелена. Не озябнешь.

Алексашка ногами нащупал солому, подгреб ее и лег, сладостно вытянув затекшие ноги.

— Теперь не озябну. К лету идет.

— Издалека? — зевнув, спросил хозяин.

— Из Полоцка… — Алексашка долго молчал, хоть и знал, что хозяин не спит. — Это ваш на колу?

— Наш… — послышался тихий голос. — И наш, и твой…

— Паны посадили?

— Кому же еще? Думаешь, сам мужик сядет?

— За что?

Хозяин не ответил. «Дурное спрашиваю, — подумал Алексашка. — Мало ли за что может пан посадить на кол. Захочет — и без вины посадит…»

Алексашка заворочался. Долго не мог уснуть.

Когда Фонька Драный нос шел к Алексашке Теребеню, чтоб выпить браги по случаю праздника Миколы, он и не думал, что попадет в такую оказию. Едва жеребец вынес Алексашку со двора, Фонька схватил с лавки свой армяк и выскочил из хаты. Переступая лентвойта, заметил, что шевельнулся Какорка. «Выжил, ирод…» — прошептал Фонька и пустился вон. Толкнул дверь, и замерло сердце: с двух концов улицы, стегая коней, мчались рейтары. Возле калитки, брызгами разметая грязь, осадили коней. Среди рейтар Фонька увидел писаря и рыжеусого капрала Жабицкого, лютого и неумолимого пана. На нем были шлем и сверкающая кираса.

— Стой! — властно приказал капрал.

Фонька Драный нос не успел опомниться, как рейтары скрутили за спиной руки. Конец веревки крепко держал рейтар с обнаженной саблей. Фонька видел, как вынесли из хаты лентвойта и положили в телегу. Поодаль от хаты стал собираться люд. Капрал Жабицкий махнул рукой, и тотчас к хате бросились два рейтара с охапками соломы. Один из них, присев, высек огонь. Через мгновение белый горький дым повалил из раскрытой двери. Заохкали бабы и, хватая детей, отходили подальше от огня. Не слезая с коня, капрал презрительно посмотрел на Фоньку.

— Куда сбежал смерд?

— Не знаю, пане капрал, — Фонька пожал плечами. — К мосту подалси…

Капрал Жабицкий сбросил стремя и сапогом ткнул Фоньке в лицо. Фонька Драный нос замотал головой, сплюнул с кровавой слюной зуб.

— Собака! — прошипел Жабицкий.

Пять рейтар, пришпорив коней, помчались к мосту. «Догоните ветер в поле!..» — подумал Фонька Драный нос.

Фоньку повели. Теперь ему было уже все равно, куда ведут. Конец был один. «На этот раз не выпутаться тебе, Драный нос…» — горько сказал себе Фонька. Три года назад в торговых рядах Фонька спьяна обругал войта. «Эта старая свинья не видит под собой земли! — кричал Фонька, махая треухом. — Набил толстенное брюxo чиншами!..» Его схватили, полдня пытали плетями, чтоб сказал, кто научил мрази. Ксендз шептал: «Примешь веру — будет конец пыткам…» Фонька свое: с дури болтал. А про веру будто не слышит. Палач дознался, что Фонька Ковальского цеха подмастерье, решил потеху устроить — щипцами прокусил ноздри. Фонька обомлел. Его окатили ушатом холодной воды и под хохот стражи вытолкали на улицу.