Стало тихо, и люди услыхали, как бушевало пламя. Словно мушкеты, постреливали в огне сухие бревна, обваливались подгоревшие крыши, бросая в густо-синее небо клубы белого дыма.

— Выход один, — рябой развел длинными руками и пожал плечами, желая подчеркнуть, что выход все же есть: — Надо идти с повинной. Иначе будет, что сказывалось в письме пана войта…

— Значит, выдать казаков? — глухо спросил согбенный дед, опираясь на посох.

— Зачем выдавать их? — рябой замялся, почувствовав недобрый голос. — Мы себе живем, они — себе. Чего печешься за них? Хотят, пускай милости просят господней. А не хотят, пусть уходят за Ясельду, откуда пришли.

— Тогда кто же их выпустит? — застучал посохом дед. — Порубят рейтары.

— Ежели так, выбирать надо, — заморгал рябой. — Детей и баб спасать али казаков. Третьево дня говорил о том же мужик. Схватили казаки и повесили, царство ему небесное. Теперь получается, как вещал он.

— Обожди-ка, а не ты ли был с ним? — растолкав баб, Зыгмунт подошел к рябому и стал в упор рассматривать его. — Один, сказывали, бежал.

— Приглядись, может, узнаешь! — обиделся рябой. — Ну, что стоишь и зеньки пялишь? Хватай да вешай.

— И повесил бы за твои речи.

— Не торопись. Завтра рядом висеть будем…

Зыгмунт покосился недобрым глазом. Когда он ушел, рябой не остался в толпе: не был уверен, что мужик не вернется с казаками. Пошел к площади. Шел и думал, что напрасно вел разговоры. Не выдадут мужики казаков. Какие бы деньги ни обещал пан войт, нечего помышлять о том, чтоб схватить атамана. Весь час он среди черкасов, а те преданы ему и берегут, как икону. Чернь тоже не уговорить на такое дело.

На площади было людно. Зарево близкого пожара освещало людей, дома, проулки. Постоял, послушал, о чем говорили черкасы. И то, что услыхал — опалило голову… Все равно заплатит пан! И хорошо заплатит… Успеть только надо… Быстрым шагом прошел площадь, свернул к костелу святого Франциска. Из костела валили клубы дыма, и внутри его бушевало пламя. Обогнув, костел огородами, прошел к Северским воротам. Улица была завалена. Перебрался через опрокинутые телеги. Неизвестно откуда выбежали два воина, наставили пики в грудь.

— Стой!

— Не шевелись! Куда идешь?

— Ведите до пана войта!

Воины присмотрелись: смерд.

— Ты кто есть?

— Скажи, Лавра… Донесение спешное…

Воины снова переглянулись и, наставив пики, повели к хате. Один караулил Лавру, второй колотил в дверь. Наконец показалась высокая фигура.

— Ваша мость, смерд просится до пана войта.

— Где этот чертов схизмат? — зевнул и зло выругался.

— Тут я! — обрадовался Лавра. Но, увидев не войта, а капрала Жабицкого, огорчился. Хотел, как приказывали, донести самому пану.

— Важные вести пану войту.

— Говори! — и снова зевнул.

— Пан просил, чтоб ему…

— Что ему, что мне — разницы нет. Пан войт спит, и будить его не стану. — Жабицкий повысил голос. — Принес вести, так не таи! — Подался вперед, слегка вытянув шею. Цепкой рукой схватил на груди сорочку и притянул Лавру к себе. — Ну!..

— Ваша вельможность, казаки уходят из города.

Сон как рукой сняло.

— Куда уходят?

— Не знаю, пане, но уходят. Через Западные ворота сегодня на зорьке.

— Через Западные?.. А не брешешь? — Капрал Жабицкий приблизился к лицу Лавры. В отблесках пожара жесткие глаза впились в мужика, и Лавра отшатнулся. — Никому не сказывал?

— Упаси господь! — рябой опустился на колени. — Через час седлать коней будут.

— Вот что, хлоп, — подумав, решил капрал. — Иди спи и никому больше ни слова. Не то — голова полетит! — капрал расстегнул сюртук, достал мешочек, долго рылся в нем, бренча деньгой. Потом сунул монету в ладонь Лавре: — На!..

Когда мужик скрылся, Жабицкий пошел в соседнюю хату. От сполохов огня в хате было светло. Капрал различил белую простыню на мягком сене. Осторожно позвал:

— Пане войт!

— Кто здесь?! — испуганно подхватился пан Лука Ельский и зашарил под подушкой. Выхватив пистоль, наставил в темень: — Кто?

— Я, ваша мость, капрал.

— Наполошил, — шумно вздохнул пан Ельский и заворочался в сене. — Чего тебе?

— Казаки будут уходить на зорьке.

Пан войт отбросил одеяло.

— Кто принес вести?

— Доподлинно стало известно, — уклончиво ответил капрал Жабицкий. — Через Западные ворота, к болотам.

— Так, так, так, — растерянно повторял пан Лука Ельский, сидя на полатях. Таких вестей он не ожидал, хотя и подумывал о том, что не будут сидеть казаки в городе и ожидать, пока их перережут, как курей. Наконец собрался с мыслями. — Мигом поднимай стражника литовского и пана Парнавского с хоругвями, Шварцоху с рейтарами. Пусть идут в засаду к воротам.

Капрал повернулся к дверям. Взволнованный вестью, пан Лука Ельский забыл прозвище капрала. Остановил его окриком:

— Эй, капрал, черт побери!.. Передай пану стражнику, чтоб живьем Небабу брал. Только живьем!

— Сам пойду, — успокоил капрал.

Пана стражника литовского Мирского капрал Жабицкий терпеть не мог. Не в меру заносчивый, гордый и самоуверенный лях. Если только захватит Небабу — наделает шуму и звону на всю Речь Посполиту. А ведь когда б не он, Жабицкий, пожалуй, сегодня ушли б казаки…

Пан стражник выслушал капрала лежа. Потом встал и, ни слова не говоря, вышел из хаты. За Мирским, сжав зубы, подался Жабицкий.

Пехота поднималась плохо. Ни пикиньеры, ни мушкетеры не могли понять, по какой надобности их заставляют выходить из хат в полночь после такого жестокого и трудного боя. Но все же выходили, с опаской поглядывая на космы пламени, что зловеще лизали ночное небо. Воинам было приказано не шуметь, не разговаривать и оружием не бренчать. Их вывели через Северские ворота и полусонных направили глухой, малопроезжей дорогой, огибая город с запада.

Огонь неотступно приближался к шляхетному городу. Удушливый тяжелый дым тянулся к площади. Казаки не обращали на него внимания. Они торопливо седлали коней. Небаба поглядывал на черкасов и с болью думал, что осталось не более ста сабель из семисот. Вместе с казаками уходило около двух сотен горожан. А сколько тех и других полегло под стеной, определить было трудно. Шаненя говорил, что много, не менее тысячи человек. И больше всего легло черни и работного люда — которые ко всякому ратному строю и стрельбе не привычны.

На плацу бабы прощались с мужиками. Молодуха в коротком тулупчике повисла на шее мужика:

— Куда я денусь теперича, Пилипушка?.. Кто боронить станет, Пилипушка?..

— Даст бог, вернусь, — хмуро успокаивал Пилип и целовал ее влажные губы.

— Когда же ты вернешься, Пилипушка?.. — она гладила заросшие бородой щеки и повторяла: — Ну, когда же ты, когда?

Пилип не знал, когда он вернется домой. Он еще раз поцеловал бабу, сел на коня. Молодица держалась за стремя, шла, и плечи ее вздрагивали.

Во второй половине ночи казаки тронулись к Западным воротам. Ворота были старые, узкие, на одну телегу. Долго возились в темноте с запорами. Засовы заржавели, а створки ворот вросли в землю. Можно было выломать их, да Небаба велел не шуметь. Раскопали лопатами кое-как землю и раскрыли.

Шаненя, Алексашка и Ермола Велесницкий были в хвосте. У ворот остановили коней, посмотрели на черный дым, что стлался над посадом. Только посада уже не было. Остались угли, и ветер крутил над ними облака золы и сажи. Пламя подсвечивало их то лиловым, то темно-бурым цветом. Шаненя снял шапку, перекрестился. Алексашка заметил, как слетела с ресницы слеза и запуталась в курчавой бороде. Тяжко было Шанене оставлять город, в котором прошла вся его жизнь. А еще тяжко было потому, что не знал, где Ховра и Устя. И Ермола не знал, где его баба Степанида, не знали, где детишки Гришки Мешковича. Когда садились на коней, Шаненя хмуро сказал Алексашке:

— Загинули у стены… Иначе пришли б на плац…