— Дорогу мою господь бог указал. Иду в Гомель…

— Какие дела у тебя в Гомеле? Не чернь ли ждет тебя?

— Молитвы ждут и печали господни, — вздохнул монах.

Сержант вырвал из рук молитвенник, потряс его. Монах укоризненно покачал головой.

— Чего пялишь чертовы очи?! — разозлился сержант. — Знаем тебя! — и стал разрывать молитвенник. Распотрошив кинжалом толстые, обтянутые кожей деревянные корки и убедившись, что там ничего не спрятано, швырнул молитвенник в кусты. — Снимай балахон, и побыстрее!

Дозорцы старательно осмотрели все швы в подоле и рукавах.

— Вшей расплодил! — брезгливо сплюнул сержант. — В огонь бы их вместе с тобой.

Не обнаружив тайника, сорвали с головы шапку. Острием кинжала вспороли подкладку. Сержант хотел было и шапку бросить в кусты, да заметил желтый краешек бумаги. Потянул осторожно и вынул сложенный листок.

— Это что? — бросил недобрый взгляд.

— Молитва, — не отводя глаз ответил монах.

— Вяжите сатане руки, да покрепче!.. Пан войт тебе даст молитву…

Монаха привели в Пинск, бросили в подвал и поставили стражу, а бумагу передали полковнику Луке Ельскому. Войт прочел письмо и срочно послал за ксендзом Халевским. Тот стоя слушал, что читал войт.

— … а около Пинеска на палях многие люди, а иные на колье четвертованные… и лютуют веле и бысьмо веру чужую принимали и лямонтовати некому…

Лука Ельский читал и поглядывал, как покрывалось мелом сухое лицо ксендза Халевского, как в нервном тике подергивались веки. Полковник закончил читать, положил листок на стол и придавил его широкой ладонью.

— Тайные доносы в Московию шлет и на милость царя уповает. А то, что чернь из повиновения вышла, своеволит и бунтует — не пишет.

— Владыка Егорий… — прошептал ксендз Халевский. Сошлись брови на переносице, поджались губы.

Ксендз Халевский вопросительно посмотрел на войта. Тот ничего не ответил, только проронил после долгого раздумья, скрипнув зубами:

— Терпеть не будем…

Письмо, адресованное московскому патриарху Никону, спрятали. Долго сидели, не зажигая свечей, советовались.

Ночью монаха вытащили из подземелья. Сержант развязал ему руки и вывел на шлях.

— Куда ведешь? — спросил монах, предчувствуя недоброе.

— Тебе же в Гомель надобно…

Отошли от города верст шесть. Кончился сухой лес, и начались болота. Поднялись на старую, заплывшую водой гать. Сержант пропустил вперед монаха, сам пошел следом. Шли недолго. Монах не видел, как сверкнул кинжал, не почувствовал удара и боли. Свалился замертво. Сержант стащил монаха в болото и бросил там.

На гати прошептал молитву, пучком травы вытер кинжал и зашагал к Пинску.

Молва о том, что Иван Шаненя мастерит дормезы на железном ходу, быстро разлетелась по городу. Пришел первый заказчик — купец из Дрогичина. Только ему не дормез надобен, а широкие дробницы. Что в них купец возить собирается — не сказал, но просил, чтоб стояла они на железном ходу и чтоб колеса были в обручах железных, или, как их теперь зовут, в шинах. Целый день присматривался к железным осям пинский гончар Самойла. Ему воз надобен такой, чтоб уложить в него две сотни горшков и довезти их целыми до окольных деревень. А вот если б возу еще и мягкий ход сделать — будет совсем чудо! Уж очень бьются горшки на горбатых лесных дорогах. Шаненя обещал, что подумает про мягкий ход, и больше ничего не сказал.

После полудня у кузни зло залаял пес. Шаненя посмотрел в щель двери и шепнул Алексашке:

— Прячь алебарду!.. Капрал…

Алексашка торопливо выхватил из горна уже раскрасневшуюся алебарду, окунул в корыто и ткнул в угли. Тревожно застучало сердце, и сам себя успокоил: капрал его ведать не ведает и не видел ни разу в Полоцке. Шаненя раскрыл двери, цыкнул на пса и поклонился. Стражники остановились поодаль. Капрал заглянул в кузню: полумрак, пахнет окалиной и чадом. Дальше порога не пошел. Только прижмурил колючие глаза, рассматривая Алексашку. Кузнец выдержал взгляд, поклонился, но в сторону от горна не отошел.

— Что мастеришь? — и покрутил рыжий ус.

— Все, что прикажешь, пане, — развел руками Шаненя. — Дормезы, брички, на колеса обода натягиваю, атосы кую, гребенку к оглоблям… И седелки делаю.

— У ясновельможного пана Гинцеля в дормезе шворень согнулся. Выровнять надо.

— Это наладим, — и подумал: согнется, если мужики дормез набок завалили.

— Спешно надо, — повысил голос капрал и вдруг спросил: — А где железо берешь?

Вспыхнула и зашевелилась у Шанени мысль: случайно спросил Жабицкий или хитростью берет. Тревожно стало на душе. Может, никакого шворня не надо, а стало ему известно о том, что купил Шаненя железо у пана Скочиковского? Развел руками.

— Плохо с железом, пане. Нет его теперь. Дорогое.

— Дорогое, а куешь… — капрал кивнул на оси, что лежали в песке возле двери.

— Раньше из Гомеля купцы возили. Вот и ковал.

— А теперь пан Скочиковский продает? — загадочно усмехнулся в усы капрал.

— Хотел купить, да не дает пан, — с сожалением вздохнул Шаненя. — Но ежели тебе надо, сделаю все, что прикажешь. И пану Гинцелю найду.

— Добро! — буркнул капрал и приказал стражнику: — Беги, пусть волокут дормез…

Отлегла на сердце у Шанени.

Капрал не задерживался. Еще раз оглядел кузню, стрельнул глазом по горну, разбросанным кускам железа и вышел, не говоря ни слова. И все же допытывался не случайно у седельника. Намедни стало ему ведомо, что три дня гостевал у Скочиковского некий купец из-под Орши. А потом тайный дозорца выследил, как из железоделательных печей наложили шесть возов железа и фурманки потащили его шляхом к Бобруйску. Вечером об этом долго думал Жабицкий, вертелся на сеннике, строил догадки. Сожалел, что упустил такой случай и не перенял оного купца. Конечно, если схватить фурманки да завернуть их во двор войта Луки Ельского — не сносить головы пану Скочиковскому. Только какая от этого будет выгода ему, капралу? Никакой. А выгода может быть, и немалая. Теперь он, капрал Жабицкий, в почете и славе. Дважды слушал пан войт Лука Ельский рассказ капрала о том, как под Горвалем был разбит отряд казаков и предводитель черни Гаркуша сложил голову. Восторгался мужеством капрала Лука Ельский и во время боя под Ясельдой. И если он уберег пана Валовича в такой трудный час — предан он Речи Посполитой до последнего вздоха. Войт Лука Ельский за храбрость и верность Речи поднес капралу саблю. Рукоять сабли и ножны отделаны серебром, оздоблены чеканкой, а сталь варили и ковали сабельных дел мастера в немецком городе Дюссельдорфе. Сабля была отменной. Пан войт Лука Ельский выразил надежду, что в скором будущем под ее ударами головы схизматов и черни будут лететь, как кочаны капусты. Капрал Жабицкий гордился оружием.

Утром капрал Жабицкий долго думал и, наконец, решился на шаг, который представлялся ему безошибочным. Прицепив саблю, вскочил на коня и поскакал улочкой к дому пана Скочиковского. Слуги раскрыли ворота. Пан Скочиковский был удивлен появлению капрала, сообразил, что приехал он, видимо, не случайно, и сразу запросил в гостиную.

— Эй, девка! — крикнул купец служанке. — Стол!

Жабицкий не успел оглянуться, как было подано тушеное мясо, пирог с ливером и бутылка мансанильи — андалузского виноградного вина. Оглядывая статную фигуру капрала, Скочиковский льстиво заметил:

— У пана капрала бравый выгленд!

Жабицкий безразлично махнул рукой и покосился на мансанилью, поданную на стол.

— Признаюсь пану негоцианту, что надоело качаться в седле. Как только поставим на место быдло, покину войско. Я с юных лет тяготел к духовному сану.

— О, пане капрал, это благородное решение! Мир знает немало святых, которые прославили себя вначале как храбрые воины. Если мне помнится, ведь достопочтенный Игнатий Лайола[14] носил шпагу.