— Его величество король Ян-Казимир согласился заключить перемирие.

— Со схизматом?! — стражник Мирский не сдержал дурного слова.

— Пожалуй, это к лучшему, пан Мирский, — войт, подумав, согласился?. — Передышка — спасение Речи. Много войска полегло. Теперь обещать ему мир, собрать силы и ударить так, чтоб на Московии погребальный звон стоял.

Леон Маркони сухо улыбнулся.

— О чем ведете речь, шановные, — недоуменно пожал плечами стражник. — Вы видали, как рассыпался грозный Небаба? А мы его только пощекотали.

«Пощекотали, — с горечью подумал пан Лука Ельский. — Пятнадцать дней страшных схваток… Больше тысячи рейтар и пехоты легло…» Возражать стражнику не хотел — самолюбив и горд пан Мирский. Но согласиться с ним тоже не мог — верил в превосходство войска над бунтарями. Хмель — тот же бунтарь и предатель.

— Здесь, в княжестве Литовском, о мире речи быть не может. Только огнем и мечом.

— Да не с кем меряться силой, — стражник пригладил жидкие пепельные усы.

— Вы слыхали, Панове, Кричевский объявился под Лоевом.

— Здрадник! — заскрипел зубами войт. — Но там быстро порешит его пан Януш Радзивилл.

— А я настигну Гаркушу… С ним будет проще, чем с Небабой. — Стражник Мирский поднял кубок.

— Канцлер пан Ежи Осолинский надеется на быстрый исход, — заметил Маркони и бросил в миску обгрызенную кость курицы. — Хорошо, если бы сбылось… Папу тревожит, что предают костелы огню и паскудит чернь в святых местах. — И, понизив голос: — Из веры нашей бегут в православную…

«Вот с чем приехал!» — грустно подумал Ельский.

Но куда держит путь папский посланник, войт и стражник узнали только назавтра, когда он попросил заложить лошадей и дать стражу, ибо путь до Киева долог и труден. В Киеве монаха Леона Маркони ждал митрополит, и разговор у них должен быть конфиденциальный.

Из Пинска Маркони выезжал под именем монаха Льва Маркоцкого. А через десять дней пан Лука Ельский узнал, что тайного посланника короля Яна-Казимира монаха Льва Маркоцкого под Киевом переняли казаки, обыскали, нашли пузырек с ядом и грамоту, учиненную тайнописью для митрополита. В грамоте той говорилось, чтоб зелье попало в руки нужного человека поелику скорее и пущено в дело. Казаки почуяли, что недоброе дело затеяли паны супротив гетмана Хмельницкого, хоть имя его в грамоте той не упоминалось. Папскому нунциушу привязали на шею камень и посадили в Днепр воду пити…

По случаю разгрома казаков и взятия Пинска канцлер Ежи Осолинский прислал срочное письмо гетману Радзивиллу в Несвиж. Будучи человеком сухим по характеру, на сей раз канцлер сочинил удивительно теплые и ласковые строки, которые начинались: «Шановный мой и коханый!..» Разгрому отряда Небабы Ежи Осолинский придавал особое значение, ибо видел в нем серьезную угрозу спокойствию в Великом княжестве Литовском. Чернь, которая совсем недавно была весьма покорной, стала неузнаваема. Варшавское воеводство, гордость и надежная опора короля, заклокотало. В лесах появились вооруженные шайки повстанцев. Шановное панство поспешно побросало маентки и уехало кто во Львов, а кто на французскую землю. Но и Львов не обещал тишины. Благодаря надежным людям удалось узнать, что Хмель нацелил на Львов войско казацкого полковника Кривоноса.

Канцлер восторгался мужеством стражника литовского Мирского и, обещая не оставить подвиг его без вознаграждения, горько сожалел, что не удалось схватить Небабу. Осолинский просил не обольщаться победой, ибо предатель Кричевский под Лоевом — не меньшая сила, чем разгромленный загон. И, поскольку в поход собрался сам гетман, просил его побыстрее разгромить изменника. Что касается Гаркуши, такого предводителя повстанцев и воров он не слыхал и думать о нем не желает. Но если бродит оный по дорогам княжества, то надлежит поймать его, карать на горло, а хлопов сечь нещадно.

«А зря, что не слыхал о Гаркуше…» — подумал гетман Радзивилл и поднес письмо к свечке. Оно вспыхнуло и рассыпалось на столе серым пеплом. Гетман уже знает о Гаркуше. Загон его небольшой, около пятисот сабель. Но сам он хитрее лисицы. Гаркуша осторожен. Боя от стражника Мирского он не примет, а будет уходить до тех пор, пока не заманит в ловушку. И тот угнаться за Гаркушей с артиллериею не сможет.

Гетман Януш Радзивилл ответил канцлеру таким же любезным и длинным письмом и выразил твердую уверенность в том, что придет час, когда схизмат Хмель сложит оружие. Перемирие пойдет на пользу. Кроме того, оно даст возможность усмирить чернь в Великом княжестве. Гетман сообщал, что послал стражника Мирского в Горваль перенять загон Гаркуши, разгромить его, затем выйти к Гомелю и стать там, дабы преградить в дальнейшем путь черкасам. Сам гетман уже собрал войско с артиллериею и через несколько дней выходит под Лоев. Пехоту же мыслит отправить по Днепру байдарками. Гетман считает, что войска будет достаточно, несмотря на то, что под Лоевом объявился новый загон, который ведет казацкий атаман Подбодайло.

Высказал в письме мысль, что было бы неплохо набрать на всякий случай войско саксонских, а еще лучше свейских стрелков, ибо, как стало ему, гетману, известно, послы Хмельницкого снова тайно отправились в Москву. Ежели только чернь Великого княжества дознается, что склонен русский царь взять Украину под свою руку — от Берестья до Смоленска, затем весь полесский край будет в огне.

Не хотел огорчать канцлера Ежи Осолинского, но пришлось. Лить пушки и ядра в Несвиже сейчас гетман не может из-за отсутствия железа. Печи железоделательные, что имеются под Пинском, полностью разрушены чернью, а сам купец — пан Скочиковский — задушен ночью в постели неизвестно кем. Те железоделательные печи, что под Речицей, малопроизводительные. Кроме того, они погашены, ибо плавильщики, кузнецы, подмастерье и растопщики побросали цеха и подались в загон Гаркуши.

Второе письмо гетман написал пинскому войту и стражнику литовскому пану Мирскому. Поздравлял одного и другого с победой, а стражнику литовскому Мирскому предписывал двигаться к Речице, настигнуть Гаркушу, схватить и посадить на кол при наибольшем стечении черни. Вручая письмо усатому капралу, сожалел, что откладывал охоту — этой осенью в лесах полно пушного зверя, кабанов и сохатых.

Капрал Жабицкий также сожалел, что не состоялась охота — было бы много всякой снеди и сладких крепких вин. От слуг слыхал, что гетман угрюм и суров в эти дни. Наверно, потому, что в поход собирается.

В десяти верстах от Пинска, в сожженном черкасами маентке, капрал остановился у колодца. Сам напился студеной, стягивающей зубы холодом воды и смотрел, как глубоко дышали вспотевшие бока жеребца. Тяжелой, грубой ладонью гладил лоснящуюся шерсть на упругой шее жеребца. Тот чувствовал хозяина, стриг ушами, пофыркивал, звеня уздечкой над корытом. К лошади капрал относился с особым уважением. Дважды жеребец уносил его от быстрых казацких коней, выхватывал из-под острых сабель. Со спины он тоже легко настигал черкасов. И когда приподнимался капрал в седле, занося саблю для рокового удара, жеребец, прижав острые уши, уходил в сторону, описывая круг. Только вот на коня, лоб в лоб, шел плохо. Может быть, чувствовал: не выносит хозяин открытого боя.

На косогоре показалась будара[25]. Она скатилась к самому колодцу, и жеребец, чуя чужую лошадь, захрапел, забил крепкими ногами, пошел от корыта боком, ворочая кровавыми глазами. Капрал Жабицкий придержал его, намотав на ладонь повод, и покосился на синий купецкий кафтан.

— О, святая Мария! — воскликнул человек по-польски, оглядывая рейтар, что замерли в стороне; и капрала. — Как радостно видеть вас на дорогах!

Жабицкий нахмурился.

— Откуда едешь, купец? — «На лазутчика похож», — мелькнула у капрала мысль.

— Меня зовут Войцех Дубинский. — Плечи купца задрожали, а глаза были тревожные. — Путь держу из Речицы… Да невыносим и труден он… Будь они прокляты, паскудные схизматы и еретики!