В корчме насторожились. У Алексашки дрогнуло сердце: вот сейчас со свистом и смехом вытолкнут его из корчмы, как выпроваживают прислужников. Не будет никакой веры ему. И никому не докажет, что не слезал с коня два года и саблей добивался воли родному краю. Нет свидетелей. Другое видели люди: с Петькой вели челядников в суд. Это видели. Уставился на хлебника Ваську ярыми глазами.

— Я стою. Только панству не прислужничаю и веру не продаю! Я панство своими руками… — Алексашка поставил кружку с недопитой брагой и выскочил из корчмы.

Три лазутчика, посланные на Московию, вернулись в стан гетмана Януша Радзивилла почти одновременно. Гетман допрашивал их в своей опочивальне, не дав ни умыться, ни сменить пыльную одежду. Все, о чем рассказали лазутчики, не было неожиданным для гетмана. И тем не менее Януш Радзивилл был потрясен и взволнован. Он понимал, что надо срочно писать письмо королю Яну-Казимиру. Но сделать это именно сейчас не мог. Необходимо было все продумать, взвесить и оценить сложившееся положение. Лазутчики доносили, что летом царь устроил на Девичьем поле смотр своему войску и остался доволен. А в середине октября после службы в Успенском соборе царь заявил боярам, что решил идти на недруга своего польского короля. Стало известно и то, что под Новгород и Псков послан воевода Шереметьев, откуда он и поведет свою армию в сторону Витебска и Полоцка. На Брянск и Могилев будет идти воевода Трубецкой. В сторону Смоленска готовятся полки князей Черкасского и Одоевского во главе с государевым полком.

Из писем, которые получал гетман от канцлера, было известно, что этим летом царь отправил посольство в Речь Посполитую. Посол Репнин пытался помирить короля со схизматиком Хмельницким. Король ответил послу, что подобное никогда не свершится. Посольство уехало. Но он, гетман, уверен в том, что не так старался посол в примирении, как хотел знать, что деется в польских землях.

И самая дурная весть — решение Земского собора. Гетман Радзивилл как никто понимал, что это означало. Теперь на веки вечные нечего думать о победе над Русью. Пусть царь еще не объявил войну, но гетман уже чувствовал ее дыхание. Еще не прогремят первые выстрелы на полях сражений, как в спину ударит топорами и пиками чернь.

А полки Речи Посполитой измотаны походами и боями. Коронное войско тает, как свеча. На квартяное — нет денег. Единственный выход теперь — заключить новый союз с крымским ханом и поссорить Русь со свейским королем. Первое сделать легче. За деньги крымский хан тронет свое войско. Свейский же король не очень благоволит к Яну-Казимиру.

Чем больше гетман Радзивилл думал о событиях, тем сильнее обрастали они предположениями и, словно снежный ком, валились на него. А он устал от мыслей, от переписок с королем и канцлером, от забот о войске, хотя и понимал, что именно сейчас ему необходим трезвый и спокойный разум, чтоб видеть и предугадать грядущее. Для этого необходимо быть еще и гадалкой…

Из окна опочивальни виден старый запущенный сад. В нем пустынно и голо. Ветер давно оборвал листья на яблонях. Пожухла трава. Гетман взял звоночек. Когда вошел слуга, приказал:

— Зови Окрута!

Гетман не слыхал, как вошел писарь — смотрел на длинные ветви, что раскачивал ветер. И вздрогнул от голоса:

— Слушаю тебя, ясновельможный!

Радзивилл остановился посреди комнаты, расставив ноги и заложив руки за спину. Лицо его было землистым, а под глазами мешки.

— Пан Окрут, приведи гадалку.

Найти гадалку для гетмана оказалось непростым делом. Слуги поскакали в сторону Житомира и Коростеня. И на второй день привезли в стан престарелую цыганку. Она вылезла из возка, седая и сгорбленная. Худое, испещренное морщинами лицо было мертвенно-каштановым. Впалые щеки говорили о том, что у гадалки давно выпали зубы. Только в глазах ее теплился огонек. На ногах у нее старые истоптанные капцы, которые приказали надеть слуги. Она шла, опустив голову, шаркая спадающими капцами.

В комнате поклонилась Радзивиллу, но на колени не стала.

— Звал тебя, — сказал гетман, рассматривая грязные одежки и сухие пальцы с большими синими ногтями. — Хочу, чтоб сказала мне всю правду.

— Говорю сущую правду, вельможный, — прошепелявила гадалка.

— Не хвались, старая ведьма! Лгать ты мастерица.

— Гневишься зря, вельможный…

Слуги принесли небольшой столик и поставили его возле кресла гетмана. Напротив стул для гадалки. Из-за пазухи она достала кость, в которую играют мужики в корчме, и положила рядом на столике с ладонью гетмана. Потом склонилась над широкой белой ладонью, рассматривая паутину извилин. Гадалка долго молчала. Едва вздрагивали сухие, бесцветные губы и блуждали по ладони глаза. Гетман потребовал:

— Говори!

— Земные печали терзают душу тебе, вельможный. Будут они приходить к тебе и уходить. Лишь одна следует по пятам твоим неотступно денно и нощно и жжет сердце твое огнем. Но тебе не страшна она и ты не боишься ее. Только стоит за ней недруг твой, коварный и злой, который жаждет испить крови твоей… — Гадалка взяла кость, покатила по столику и продолжала: — Сойдутся пути ваши, и пойдешь ты, вельможный, трудной дорогой в гору… Там ждут тебя радости, но будут они недолги… Омрачит их близкий тебе человек…

Гадалка замолчала. Слушая старуху, гетман старался понять смысл ее слов. Да, жжет ему душу судьба ойчины… Будет он ранен в бою… Или хворать будет тяжело… А сын Богуслав замыслил против него тайное дело… На булаву великого гетмана литовского зарится… Радзивилл сжал зубы.

— Еще что?!.

— Будешь ты, вельможный, видеть силу свою в твердой руке. Но к деньгам не спеши. Пусть сами найдут к тебе дорогу…

Последние слова не понравились гетману. Сжал ладонь в кулак. Сверкнул огнем на пальце дорогой бриллиантовый перстень. И в эту же минуту услыхал во дворе тяжелый храп коня.

— Кто там? — крикнул слугам.

Отворилась дверь, и вошел Окрут.

— Дозволь, ясновельможный…

— Не хорунжий прискакал?

— Нет, ясновельможный. Секретный чауш от короля.

— Зови!

Окрут пропустил чауша. Он остановился у дверей и, встретившись с гетманом, тяжело проглотил слюну.

— Велено передать… ясновельможный… Русский царь объявил войну Речи Посполитой…

Заохкала за столиком гадалка. Словно очнувшись, гетман поджал губы и процедил:

— Уходи вон!..

Гадалка засеменила к двери. Взбешенный тем, что тяжкую весть слыхали чужие уши, приказал Окруту:

— Сними ведьме голову!..

Всю осень и зиму из лучшей пеньки канатники вили постромки и вязали ременные гужи. Ратная упряжь должна быть крепкой — не купецкие возки тащить коням, а пушки да ядра. В эту же пору харчевники и хлебники на пути от Москвы до Вязьмы и Великих Лук строили новые амбары, куда надлежало завозить сухари, муку и сало. В Великие Луки городскому воеводе был послан государев указ, в котором говорилось о предоставлении дворов, как только новгородцы, псковичи, пусторжевцы и невляне пришлют туда своих людей с запасами. Под Можайском и Вязьмой строились государевы станы. Зимой стало поступать закупленное за рубежом оружие. Мушкеты, пищали, латы доставлялись из Риги через Новгород и Псков. В связи с этим к Москве стягивались ратные полки для вооружения и отправки на западное порубежье. Основные силы направлялись в смоленскую сторону. Они состояли из сорока тысяч служивых людей, стрелецких приказов и полков иноземного строя. В Новгород был поспешно выслан воевода Шереметьев, где ему надлежало произвести смотр служилым людям, а затем идти в Великие Луки, и вести туда московских и новгородских стрельцов. Окончательный сбор всех ратных сил в Великих Луках был назначен государевой грамотой на Троицын день.

По заснеженным российским шляхам тянулось войско — пищальники, драгуны, пушкари. Войско торопилось: на исходные рубежи надлежало выйти до весенней распутицы. Качаясь в возке, воевода Шереметьев в который раз перечитывал Приказную грамоту. Уже на память заучил, что «от Лук Великих до Невельского рубежа — 15 верст, а до Невеля — 50 верст; от Лук же до Усвяту 70 верст, а до Озерищ 70 же верст, а меж Усятом и Озерищи 30 верст… Да от Невеля до Полоцка 120 верст, а до Витебска 120 же верст… А от Лук до Полоцка 170 верст. А меж тех городов места болотистые и озера и мхи…»