— Чего ему гинуть?!. — зашевелился Алексашка. — Бежать надо.

— Куда бежать, хлопче? — спросил с отчаянием Никита. — Куда?

— На Русь беги. Там будет спасение. Медовар ты отменный. Приживешься, как другие.

— Бежать? — глаза Никиты блуждали. — А баба? А Сенька?

— Бабу бери и сына.

— Бросать хату, маемость…

— Хату там поставишь. На Руси леса хватает.

— Может, и правду Алексашка говорит, — закряхтел Левка.

— Как бежать, ежели коня забрали?

— Моего бери, — согласился Левка.

— Что, баба, делать? — Никита спросил жену.

Баба захлюпала еще пуще.

— Ты бабу не спрашивай. На воз и — ночью…

Никита заходил по хате, растерянно оглядывая стены.

— Тут родился… Пятьдесят год прожил… Теперь — бежать из родного угла? Чем прогневил бога? — голос его задрожал. — Потом и кровью нажитый скарб бросать… О, господи!..

Мало-помалу Никита успокоился и согласился, что бежать необходимо. Тюрьмы ему завтра не миновать. А не тюрьма — замучат иезуиты побоями и налогами.

— Сенька! — позвал Никита сына. — Укладывай воз. Да побыстрее. Как стемнеет — поедем.

— Куда, татка? — с тревогой спросил Сенька.

— Подадимся на Русь.

— А хата?

Никита не ответил, только махнул рукой.

Баба собрала кой-какие пожитки, уложила их на воз. Когда Левка привел своего коня, Никита выкатил бочонок меду, бочонок солоду, вынес три мешка ржи.

— Бери, Левка, за коня. И скарб бери весь. Ведра да кадки тоже забирай. Иначе пропадут. А в хате пусть Алексашка живет на доброе здоровье.

— Ехать спокойнее ночью. Панские залоги и лазутчики спать хотят и не сидят в засадах на дорогах, — поучал Алексашка. — До Орши доберешься, а там и порубежье рядом. Не робей только.

— Тебе все откуда ведомо? — спрашивал Никита, вздыхая.

— По-всякому приходилось, — уклончиво буркнул Алексашка.

Дождались полуночи. Плакала баба Никиты, плакала Татьяна. Левка обнял Никиту. Трижды расцеловались.

— Не поминай лихом! — глухо сказал Никита.

— Трогай!.. Ничего, на Руси не пропадешь!..

Конь легко потянул телегу, и она сразу же растаяла во мраке.

Тридцать три версты от Дисны до Полоцка игумен Афиноген Крыжановский прошел за день. Тяжело было шагать под горячим солнцем. Да и года уже такие, что ноги быстро устают — шестой десяток сказывается. В пути многое передумал. Но больше всего мысли были заняты тем, чтоб свидеться тайно с бурмистром полоцким Иваном Михновичем. Сделать это нелегко. Игумен Афиноген уверен в том, что с дома бурмистра иезуиты глаз не сводят. И если, упаси господь, перехватят переписку с Михновичем, не снести головы Ивану. А его, Афиногена, в лучшем случае изгонят. Могут сделать и проще: придушить в келье. Думал еще о том, как примет его воевода и престарелый гетман Януш Кишка. Да неизвестно еще, примет ли?

Бурмистр Иван Михнович жил на Великом посаде, немногим ниже замка. Уже смеркалось, когда игумен, плутая по узким коротким улочкам, подошел к большому деревянному дому, крытому тесом, и постучал в запертую дверь. Стучал и думал: «Коль двери на запоре — не ахти спокойно живут…» Наконец загремела щеколда, слегка приоткрылась дверь. Игумен узнал заспанное лицо служанки. Она тоже узнала Афиногена и, тихо вскрикнув «ой!», распахнула пошире дверь.

— Не спит Иван? — устало спросил игумен.

— Кажись, нет…

Иван Михнович услыхал говор, стал в споднем у двери. Увидев Афиногена, простер руки.

— Заходь, заходь! Слава богу, наконец собрался.

— Собрался, — кивнул игумен.

— Устал с дороги?

— Малость, хоть и невелик путь.

Михнович повел игумена в спальный покой и приказал девке, чтоб принесла снедь. Усадив Афиногена в плетеное ивовое кресло, сам уселся на кровать. Афиноген знал Ивана давно, уважал его за разум и преданность вере, хоть и служил тот в самом логове иезуитов. Михновичу иезуиты не верили, как и всякому православному, считали его схизматиком, но, вместе с тем, обходиться без него не могли. Бурмистр был именно той прокладкой между чернью, ремесленным людом, с одной стороны, и магистратом шановного панства — с другой. Чернь почитала бурмистра, хоть и терялась в догадках: вероотступник он или нет?

— Какие вести принес? — спросил, позевывая, Михнович.

Игумен махнул рукой и крякнул.

— Невеселые. Не дают житья иезуиты, глумятся над чернью. Третьего дня избили мужика Никиту, а затем, дабы вину с плеч свалить, в наговорах и чародействе винят. Ночью мужик на Русь сбежал.

— Из Полоцка тоже бегут на русские земли. Залоги вертают беглецов, бросают в тюрьму и секут.

— Хочу воеводу Януша Кишку просить, чтоб увещевал иезуитов. Сил больше терпеть не хватает.

— Слушать твоих речей воевода не станет, — уверенно заметил Михнович.

— Его воля. Высказать должен. Пусть знает, что чаша каплями полнится. А есть ли у тебя вести?

— Поведаю. — Бурмистр перешел на шепот. — Получил записку от игумена Кутеинского монастыря Иоиля Труцевича. И он моей думки придерживается, что в Москву тебе надобно идти и челом бить царю Алексею Михайловичу.

Игумен Афиноген призадумался.

— Знаю, что надобно в Москву. Под лежачий камень вода не течет.

— Что же держит тебя? — осторожно спросил Михнович, зная расчетливость игумена.

— Чьим именем просить государя? Думал ли ты об этом?

— Прости, почтенный, — не стерпел Михнович. — Прошлый раз сам говорил, что именем Полоцкого, да Новолукомльского, да Могилевского монастырей. Неужто это не Белая Русь?

— Так, Белая Русь. И не только на них кончается. А Менский, а Бобруйский, а Гомельский уезды? С монастырями бы теми переписку заиметь.

— И в тех землях чернь клокочет. Этого мало?

— Будто ты уговариваешь меня, а я противлюсь, — хмыкнул игумен Афиноген. — Я не против того, чтоб государю бить челом. Ежели ты, да игумен Труцевич, да Могилевский архиепископ Бобрикович такой думки — противиться не стану. Пойду.

— Когда думаешь?

— Сейчас не выходит, — подумал Афиноген. — Зиму прождем.

— Пусть по-твоему, Будешь ли ты до весны в Полоцке, не знаю. А писать тебе об этом не осмелюсь — перехватить иезуиты могут. Потому знай: ежели ратные люди московские приблизятся к Полоцку, сидеть сложа руки не будем.

За окошком была густая ночь, и совсем мало осталось до рассвета. Михнович и Афиноген улеглись. Один и другой долго уснуть не могли, кряхтели, ворочались с боку на бок. Утром игумен Афиноген выпил кварту кислого молока. От снеди отказался. Вытирая усы и бороду, расспрашивал Михновича, принимает ли гетман от челядников челобитные, а если принимает, то передает ли их магистрату и суду или бросает в печь на растопу.

— На растопу ли нет — не знаю. Только проку от челобитных мало. Зол гетман. А теперь водвоя.

Почему зол, игумен Афиноген знал. На Украине Хмельницкий одержал в бою новую победу. Много ляхов полегло, много крови пролито. Теперь панству надо новое войско набирать, нужны арматы и порох. Игумен взял кий.

— Пойду!

Игумен подошел к просторному дому гетмана и был остановлен строгим окриком часового:

— Стой, старец! Куда идешь?

Афиноген оперся на кий.

— До ясновельможного пана гетмана Кишки.

— Чего тебе до гетмана?

— По державному делу надобно.

— Кто ты есть, что державное дело маешь?

— Игумен Воскресенского монастыря Дисны-града.

— Проходи, да не шуми.

Возле двери снова расспрашивал слуга, зачем понадобился гетман и воевода пан Кишка. И, смерив долгим взглядом игумена Афиногена, приказал:

— Жди!..

Ждал игумен долго. Уже высоко поднялось солнце и время шло к полудню. Наконец вышел слуга.

— Иди! Да не очень дури голову.

Игумен переступил порог, прошел вторую дверь и оказался в залике с большими стрельчатыми окнами и витражами. В голубых, красных и желтых стеклышках весело играло солнце. Игумен сощурил глаза и увидел перед собой гетмана. Он сидел в глубоком кожаном кресле. Голубой камзол был расстегнут. Под ним сияло белизной шелковое белье. Поверх камзола на широкой парчовой перевязи висела сабля. Застыло сухое лицо. Наконец седые усы гетмана вздрогнули.