Присматриваясь к Левке, Алексашка понял, что сапожник — свой человек и говорить с ним можно открыто. Улучив момент, спросил:

— А если б зашугало здесь? Поднялся б ремесленный люд?

Левка долго думал:

— Не весь. Медовар Никита… Стригаль Ивашка… Канатник Филька… А коваль Ничипор не пойдет. Этот в унию перешел.

— С чего бы? — удивился Алексашка.

— Всяк живет своим разумом. Ничипор своим. Ему спокойней под унией. Ежели выгодно будет, и татарскую веру примет. Дисна не Пинск. Тут у нас кривым колесом катится.

Алексашка почувствовал, что говорит Левка с болью.

— В Пинске все на стену встали — казаки, ремесленники, бабы. Люд на мечи злато и серебро отдал.

— Здесь встали б, если б корысть была. Отец Афиноген на то благословение дал бы. Ничего не пожалели б.

— Мне думается, что у дисненцев и гроша не выпросишь.

— Ты почем знаешь? — обиделся Левка.

— Тихо здесь, как в заводи.

— Не видно тебе, что и где деется… Не очень с униатами ладим.

Алексашка согласился, что ему и вправду ничего не видно. В Дисне своя особая, не похожая на Полоцк и Пинск, жизнь. Чувствовалось, что не ремесленники здесь голова этой жизни, а есть другая невидимая ему сила. Не раз Левка упоминал игумена Афиногена. Алексашка пытался сравнить его с отцом Егорием, равно как и Левку с Иваном Шаненей. Но из этого ничего не получалось. Не схожи тот и другой характером и делами. Ударом сабли их, наверно, не снесть. И, словно в подтверждение этих мыслей, истошный бабий крик на улице. Алексашка подхватился, выскочила из хаты Татьяна. Увидали бабу, припавшую к частоколу. Она размазывала руками заплывшее кровью лицо.

— Люди!.. — задыхалась она. — Ляхи Никиту бьют!..

— Где бьют? — допытывались мужики.

— На делянке… — в слезах бормотала баба.

Мужики подхватили колья и пустились к делянке, что была в сосняке на окраине Дисны. Побежали Левка и Алексашка.

На делянке застали только медовара Никиту с сыном Сенькой. Они сидели на траве у перевернутого воза с дровами. Никита потирал голову. А отрок его, Сенька, зажимал ладонью расшибленный нос. Из-под ладони сочилась кровь и капала на рубаху.

— Что сталось?! — Алексашка с недоумением разглядывал Никиту.

Сюда же прибежала снова баба Никиты. Причитая, рассказывала, что налетели униаты табуном, допытывались, по какому праву Никита лес рубит, ежели в унию не переходит. Потом бить Никиту и Сеньку стали. Баба заступаться начала — и ей дали. Потом забрали коня и топоры и — ходу!..

— Люди добрые, чего деется?! — надрывалась баба.

— Не реви! — цыкнул на бабу Левка.

— Разбежалась, погань! — сжал зубы Алексашка. — Давай, мужики, воз поставим.

Телегу дружно подхватили и поставили на колеса. Потом набросали дрова и покатили в Дисну. Подталкивая телегу, Левка басил:

— Вот так, что ни день… Бесчинствуют…

Мужики собрались в хате Никиты. Шумно обсуждали событие.

— В суд магистратовый подавать надо, — тряс бородой канатник Филька. — Доколе терпеть будем?! Пускай рассудят.

— А что суд? — засомневался Алексашка. — В суде шановное панство сидит и тебя боронить не станет.

— Как не станет?! На то суд, чтоб боронил от кривды.

— Чьи злоты, того и суд…

Алексашка слушал, молчал. Он не верил, чтоб униаты взяли под защиту мужика, а вместе с тем была мысль: попытаться стоит. Интересно, что будет толковать панство?

— Подавай! — настаивал Филька.

На том согласились.

За два гроша писарь магистрата составил Никите жалобу на пана Альфреда Залуцкого, зачинщика драки. Никита кланялся писарю и допытывался, будет ли прок и станет ли суд читать ее.

— Станет, — утверждал писарь.

— А что вырешит?

— Того не знаю.

Три недели судья магистрата пан Лебединский не звал Никиту. Левка убеждал соседа, что жалобой той в магистрате печь растапливали и теперь Залуцкий будет еще пуще чинить обиды православным. Но в один из дней пришел писарь и коротко бросил:

— Пан Лебединский в суд кличет.

Никита обрадовался. Пришел к Левке и напустился на Алексашку, размахивая руками:

— Ты говорил, что забыта жалоба.

— Все равно не верю, — мотал головой Алексашка. — Такого еще не было, чтоб чернь боронили.

Никита пришел в суд с трепетным сердцем. Переступив порог, трижды поклонился пану Лебединскому. Потом подошел к столу и, разжав ладонь, положил пять грошей. Пан Лебединский деньги взял и небрежно бросил в ящик стола.

— Ты — медовар Никита?

— Я, — подтвердил ремесленник.

— Платишь в цеховую казну?

— Каждый год, пане.

— Значит, на пана Залуцкого жалобу подал?

— Так, пане. Своеволит пан Альфред. Похолков собрал и драку учинил. Коня и топоры забрал. Не винен я перед паном Альфредом. Рассуди именем божьим.

Судья прервал Никиту.

— Пан Альфред на тебя жалобу подал, — и скривил губы.

Никита растерялся, раскрыл широко рот. Наконец собрался с мыслями.

— Чем я винен перед паном?

Судья бросил тяжелый, испытующий взгляд.

— Тем винен, что наговоры вершишь. Потому и били.

— Отроду не вел! — Никита перекрестился.

— Пан Альфред пишет в жалобе, — судья поднял над головой лист и потряс им. — Пишет в жалобе, что по твоему наговору подохла корова, ламус по бревнам рассыпался, а похолок залез в печную трубу.

Никита почувствовал, как у него слабеют ноги, а в голове помутилось.

— Пане судья!.. Навет ведет пан Залуцкий… Перед Христом клятву даю!

— Тишей! — приказал судья, и когда Никита замолчал, побледнев от страха, спросил: — Какой веры?

— В церковь хожу, — прошептал Никита.

— В церковь, — хмыкнул пан Лебединский. — В церковь…

— Так, пане.

— Завтра судить буду в полудень. Иди!..

Прежде чем идти домой, Никита зашел к Левке.

Тот вздохнул.

— Идем к игумену Афиногену. Он знать должен. И ты иди, — сказал Алексашке.

Расчесав бороды и пригладив пасмы, втроем пошли в монастырь. Игумен Афиноген зазвал в келью. Алексашка снова дивился житью игумена: стол, скамья, широкая деревянная кровать. На столе пузырек с чернилами и тяжелые печатные книги. Лицо игумена было усталым и озабоченным. Он сел на скамью и положил тонкую бледную руку на книгу. Пальцы его задумчиво теребили страницы. Игумен выслушал Никиту. Потом сидел неподвижно, прикрыв глаза. Лишь изредка вздрагивали его веки, и ветер, влетая в раскрытое окно, шевелил жидкие седые волосы. Он-то понимал, что и речи быть не может о наговоре. Корова подохла оттого, что стара была. Ламус рассыпался потому, что нижний венец сгнил, а похолок залез в печную трубу с того, что пьян был и не знал, что делает… Пришельцы молчали, ожидая последнее слово игумена. Наконец он широко раскрыл глаза и обвел взглядом всех троих, словно увидал впервые. Остановившись на Никите, спросил:

— Неужто тебе неведомо, что сотворили иезуиты с Гаврилой?

Что сотворили дисненские иезуиты с Гаврилой, хорошо помнят Никита и Левка. Год десять назад судом обвинили Гаврилу в тайных чарах и наговорах. «Примешь веру католическую, выпустят, — твердил палач. — Не примешь, пеняй на себя». Дабы избежать мученической смерти, Гаврила засилился в тюрьме, но веры чужой не принял.

Плечи Никиты вздрогнули. Большой корявой ладонью провел по лицу, словно сгоняя сон.

— Прости, отец, что нарушили покой, — поднялся Никита.

За ним поднялись Левка и Алексашка.

— Буду в Полоцке, — пообещал Афиноген, сдвинув брови.

Мужики молча вышли.

— А что, если будет в Полоцке? — размышлял Алексашка. — Кому выскажет обиду?

— Не знаю, братцы, — растерянно шептал Никита. — Не знаю…

В хате на пороге встретила баба Никиты. Нос у нее распух. Под глазом расплылось иссиня-фиолетовое пятно. Увидав понурые лица мужиков, заплакала.

— Принимай унию, Никита, — посоветовал Левка. — И все обойдется.

— Что?! — у Никиты скривился рот. — От веры, Левка, не отступлю.

— Сгинешь, Никита, — пригрозил Левка.