— Есть достойный муж, владыка. Купец Савелий… Должен быть скоро в Пинске.

— Дай знать, — попросил Егорий.

Шаненя стал на колени, склонив голову. Взволнованно стучало сердце. И снова начал про черкасов. Говорил все, о чем думал, что волновало его. Осторожно убеждал владыку: единая надежда на загоны.

— Иди, сын мой. Устал я от долгой беседы. — Егорий утомленно прикрыл глаза.

Оставшись один, владыка Егорий долго мерил тихими, короткими шагами келью. Пощипывал бороду, думал, хорошо ли поступил, дав согласие на сговор с казаками? Сердцем понимал, что сделал правильный шаг. А разум говорил: не стоило. Раньше-позже узнает об этом Халевский. Тогда уж не преминут иезуиты такого случая. Тогда не закроют, а попалят церкви, разгонят братства, пройдут мечом по бедной земле. Им только зацепка нужна. Владыка безнадежно махнул рукой: стоит ли думать об этом и терзать душу! И так и эдак — будет один исход.

Владыка открыл потайную дверцу шкафчика, достал бутылку с мальвазией. Долго шарил рукой по полке — шкальчик не нашел. Тогда вытащил пробку и отпил несколько глотков из горлышка. Мальвазия была свежей и крепкой. Во рту растеклось тепло, обдало грудь жаром. Владыка спрятал бутылку, но через минуту достал ее снова: велик был соблазн. Утолив желание, вытер ладонью усы и, постояв возле двери, прислушался: никого не слышно. Осторожно задвинул в дверях щеколду.

В евангелии, что лежало на столе, ногтем неторопливо приподнял кожу на дощатой обложке и вытащил листок. Придвинул свечу и в который раз прочел написанное… А на всей земле нашей униаты свирепо лютуют… а жолнеры королевские на колья сажают бедных людей невинных, разоряют маемость и сгоняют с земель, принимать веру католическую примушают…

Прочитав, подумал, дескать, обязательно следовало б дописать, что к Богдану де Хмельницкому собрались в полки многие люди своевольные и пашкенные мужики, побив панов своих в их маентностях… Пусть знают и помнят в Москве, что Белая Русь с казаками вместе стоит, как с братами, и одной верой с Великой Русью связана…

Взял перо, придвинул ближе чернильницу. Долго шарпал пером по жестким редким волосам. Потом поднялся, раскрыл шкафчик и допил мальвазию…

Сел за стол снова. А в голове приятно шумело, и легкий, тихий звон стоял в ушах. Положил голову на руки и забылся…

— Была ли надобность, пане ксендже, вытаскивать эту мерзкую бабу и ховать заново? — войт пинский полковник пан Лука Ельский болезненно сморщился и отпил из кубка зубровку, разбавленную вишневым соком.

Зубровка была недостаточно холодной, и пан Ельский сплюнул на пол. Схватил на столе звоночек. В кабинет тут же вбежала служанка.

— Подойди-ка ближе, — процедил сквозь зубы войт. — На лед ставила?

— Ставила, ваша милость, — служанка побледнела.

— Пся юшка!.. — в лицо девке плеснул из кубка. — Неси холодную!

Не вытираясь, служанка бросилась к погребам.

Ксендз Халевский сдвинул брови, отпил вино и продолжал прерванный разговор:

— Была, ваша мость. Хлопы и схизматики должны знать и помнить всегда, что нет другой веры и отступничество карать будем жестоко и справедливо. Неужто забыл владыка Егорий, что слово Брестского собора свято? Помнит. А ведь не уразумил чернь. С его ведома отпевали в церкви бабу. Я думаю, ваша мость, что делал сие с умыслом, дабы сеять смуту и непокорство.

— Не перечу, пане ксендже. Непокорство каленым железом выжигать будем. Только выждать час надо. Смотри, как спокойно стало в крае. Поняли схизматы, что приходит конец антихристу Хмелю — сейм объявил посполитое рушение. А ты разворошил осиное гнездо. Это совершить следовало позже, когда Хмель и собратья его на колу сидеть будут.

Ксендз Халевский не согласился.

— Может, и присмирела чернь, но поверь, — ксендз приложил ладонь к груди, — поверь мне, вельможный, что мысли бунтуют у нее.

Лука Ельский рассмеялся. В комнату вошла служанка и поставила на стол бутылку зубровки. Войт дотронулся пальцами и остался доволен: лед. Посмотрел девке вослед и кивнул.

— Пусть чернь думает, что хочет. Мне надо, чтоб покорство было. А в голову к хлопу не залезешь. Владыке Егорию наказать надо, пусть не играет с огнем. Не то…

Войт не досказал, но Халевский понял его. Согласно кивнув, скривил губы:

— Крамольные мысли водвоя опаснее. Тот же бунт.

В саду тонко засвистела иволга. Лука Ельский прислушался, распахнул окно. В комнату влетел теплый ветер, пахнущий свежим сеном — за Пиной мужики косили луга. Из окна видна серебристая гладь реки, мост, узкий и шаткий, часовой с алебардой. Ельский прошелся по комнате, заложив за спину короткие руки. Тихо ступая по мягкому ковру, смотрел на носки своих сафьяновых сапог и говорил:

— Жалкие банды схизматиков, что прячутся в лесах, — не угроза для Речи Посполитой. В Несвиже стоят уланы и пикиньеры пана воеводы Валовича. Гетман Радзивилл нанял в Нидерландах рейтарское войско. Его ведет немец Шварцох, который был на службе у герцога Саксен-Веймарского и участвовал в штурме крепости Аррас под знаменами маршала Фабера. — Войт поднял палец и многозначительно кивнул: — Это что-то значит!

Лука Ельский остановился посреди комнаты, прислушался. Ксендз Халевский тоже услышал далекие людские голоса.

— Что это? — войт взял звоночек.

И тут же со стороны ремесленного посада послышался гулкий выстрел.

— Что такое?! — закричал войт.

Мимо раскрытого окна промчались стражники. Выхватив из ножен саблю, дал коню шпоры капрал Жабицкий. Вскоре к дворцу подкатил дормез. Гайдуки внесли в покои сомлевшую пани. С пистолью в дрожащей руке обессиленно опустился в кресло граф Гинцель. Прикусив губу, ксендз Халевский покосился на войта: «Нет угрозы для Речи Посполитой… нидерландские рейтары… знамена маршала Фабера…» — и презрительно сплюнул через окно.

Пани долго приводили в чувство. Наконец она раскрыла мутные глаза, окинула всех безумным взором и снова сомлела. Ей положили на голову холодную повязку и дали настой валерианы. Графу Гинцелю поднесли кубок вина. Жадно выпив его и отдышавшись, рассказывал, поглядывая на войта и ксендза Халевского.

— Я не знаю, сколько их. Может, три сотни, может, пять. Рано утром с гвалтом и шумом они влетели во двор на конях, повесили сержанта и запрудили маенток… Мне ничего не оставалось делать, и я предложил басурману выкуп. Он этого и хотел. Выгреб из шуфлядки до единого талера, взял золотой крестик и перстень с алмазом и только тогда выпустил меня из моего маентка! — граф Гинцель сверкнул влажными глазами и, повысив дрожащий голос, повторил: — Из моего маентка!

Худые ладони графа с длинными пальцами и синевой под ногтями судорожно вцепились в подлокотники кресла.

— Кто он? — покусывая губы, процедил войт Лука Ельский. — Он не назвался?

— Разбойник и схизмат… Назвал себя атаманом Гаркушей… И в завершение здесь, в Пинске… — Гинцель покачал головой. — О, матка боска, если б гайдуки не поторопились…

— Поплатятся, псы!

— Ах, пан Ельский, оставь! — безнадежно простонал граф. — Я тебя знаю двадцать лет, и все годы ты обещаешь проучить чернь. А она пуще грабит и убивает. Теперь хлопы еще больше стали своеволить. От Бобруйска до Парич горят маентки. Мужики по лесам собираются в шайки. Где-то под Мозырем переправился через Струмень казацкий загон. Ведет его некий басурман Небаба.

Упрек пана Гинцеля не по душе пришелся войту, но обиду свою не показал. Нападение Гаркуши на маенток пана Гинцеля он, войт, предотвратить не мог. Мало ли где еще теперь покажутся харцизки. И не сомневался в том, что они появятся. А вот за бунт в городе — спуску не даст.

Ксендз Халевский стоял, скрестив на груди руки. О, если б была его сила — заклял именем всевышнего этот бунтарский край, проклял на веки вечные весь род до десятого колена, силой господа и меча покорил схизматиков. Он долго и пристально смотрел на Луку Ельского, и тот почувствовал этот взгляд. Раскрыл дверь и крикнул слугам: