Заливалась старая баба слезами.

— Будет, мати! — Гаркуша положил на плечо старухи руку. — Иди в сарай и забирай свою живность.

Холопы уже сами бежали к хлевам. Кто барашку искал, кто свою телушку. И, не находя своего, выгоняли из сараев панскую скотину. В маентке шум и крик.

Фонька Драный нос ни на шаг не отходил от Вариводы. Микола лазил по чердаку, заглянул в овин, в погреб — искал панского эконома. Не найдя, с сожалением процедил сквозь зубы:

— Сбежал, баран безрогий… Ну, его счастье. Иди, Фонька, в сараи и тащи сюда солому.

Фонька побежал за соломой. Когда принес ее, Варивода показал на крыльцо:

— Толкай сюда!

Варивода высек огнивом искру, раздул сухую губку и засунул ее в солому. Потянулся синеватый горький дымок, а за ним повалили белые клубы. Варивода сдвинул на затылок шапку, отошел и стал посреди двора, уперев руки в бока. Когда повалило пламя, удовлетворенно потер руки:

— Ось так… Щоб и не смердило панством!..

Всю весну водила Ховра шептух к бабе Гришки Мешковича. Шептали они на веник, брызгали в хате святой водой, перевязывали пальцы тряпицей и нитками. Ничего не помогало. Чахла баба с каждым днем. Не помогали зелье и травы. Болело у бабы в грудях, по ночам душил глухой кашель и тело все покрывалось холодным потом. В начале лета полегчало. Гришка Мешкович обрадовался: пошла баба на поправку. Но однажды в полдень прибежал в хату Шанени заплаканный Васек, уцепился за Ховрины руки и, глотая слезы, с трудом выговорил:

— Мам-ка… по-мер-ла-а…

Отпел бабу Гришки Мешковина поп Глеб, и похоронили ее, соблюдая, по возможности, все христианские соборования. После похорон собрались в хате. Ховра наварила каши, заготовила большую глиняную чашку воды с медом, набросала туда кусочки хлеба и раздавала на вечерней трапезе каждому по три ложки кануна.

На следующий день из костела святого Франциска в хату Гришки Мешковина пришел высокий и тучный дьякон. Ударился о низкий ушак головой, сердито сплюнул и, потирая ушибленный лоб, уселся на скамью.

— Его преосвященству пану ксендзу Халевскому стало ведомо, что почила баба твоя, — сурово начал дьякон, уставившись на Мешковина остекленелыми зрачками.

— Так, — подтвердил Гришка Мешкович, теряясь в догадках о цели прихода священнослужителя.

— С прискорбием узнал достопочтенный пан ксендз, что хоронил ты бабу не как подобает верному сыну ойчины…

— Не пойму, пане дьякон, — с тревогой ответил Гришка Мешкович, напряженно вглядываясь в красное, лоснящееся лицо. Но догадался, что недоброе принес в дом иезуит.

— Бабу надо откопать и захоронить, как повелевает вера наша. — Поджав губы, дьякон встал, посмотрел в упор и подтвердил: — Так, сегодня же…

Показалось Гришке Мешковичу, что расступилась твердь под его ногами. Закрыл плотно веки, сжал зубы и полетел вниз, в темную страшную пропасть. Сомлели руки и ноги, стали слабыми, а голову охватило шумом. Открыл глаза — стоит перед ним дьякон. На какой-то миг появилось страстное желание вцепиться в лоснящееся лицо, ударить его о землю, растоптать… И тут же испугался этой мысли. А дьякон шумно потянул в себя воздух раздувшимися ноздрями и, низко пригнув голову, вышел из хаты.

Гришка Мешкович стоял будто окаменевший. Ноги приросли к полу, и не мог тронуться с места. Почувствовал себя букашкой, жалкой, беспомощной букашкой, которую можно уничтожить, раздавить и никто не защитит ее. Очнувшись, нахлобучил на глаза шапку и пошел к Ивану Шанене.

Шаненя слушал молча, потупив голову. Он-то знал, на какие мерзости готовы иезуиты, но чтоб учинили такое, думать не мог. Если послали дьякона, значит все было обдумано заранее и решено. Теперь не отступятся. Все же Шаненя решил попытаться ублажить ксендза.

— Ховра, дай чистую рубаху, — попросил он жену.

Шаненя переоделся, подвязал сыромятным ремешком рубаху, старательно расчесал вскудлаченную голову.

— Пойдем к Халевскому… — хотел добавить резкое слово, да сдержался: Устя была в хате.

Дом ксендза Халевского в шляхетном городе. Тут Иван последнее время бывал редко. Сейчас удивился. Возле ратуши — стража. У моста расположились гайдуки. Возле дома пана войта Луки Ельского толпятся рейтары. Неспокойная жизнь настала у шановного панства. «А может быть еще хуже…» — подумал Шаненя, рассматривая рейтар.

В дом пана ксендза Халевского служанка не пустила. Разрешила ожидать в больших сенях с окошками из цветастой блони. На белом, старательно выскобленном полу солнце играло желтыми, синими и красными зайчиками. Ксендз Халевский вышел в сени в серой накидке с желтым крестом на груди и черной шапочке. Тяжелое одутловатое лицо было усталым, и синие мешки висели под красными веками. Легким, почти незаметным кивком он ответил на поклоны и, полуприкрыв глаза, выслушал Ивана Шаненю. На несколько минут воцарилась тягостная тишина. Ксендз не торопился с ответом, желая подчеркнуть важность этого случая. Наконец вздрогнули желваки на лице Халевского. Ксендз разжал губы.

— Велено…

— Как же вынимать из могилы усопшую, пане ксендз? — развел руки Шаненя.

— Похоронена не по обряду, — тихо заговорил Халевский. — Господь бог не простит этого во веки веков ни мне, ни ему. — Халевский выставил палец в грудь Мешковича.

— Усопшую отпевали, — настаивал Иван.

— Кто отпевал? — вздрогнул Халевский. — Не Глеб?

Шаненя замялся: понял, куда клонит ксендз.

— Он.

Уста Халевского задрожали и опустились вниз. Он сцепил пальцы и положил руки на желтый крест.

— А ведомо ли тебе, что Брестский собор предал анафеме давно умершую и никому не потребную православную церковь? — щеки ксендза Халевского задергались. С каждым словом голос его крепчал и повышался. — Хлопы и работные люди Речи Посполитой разумом и душой давно приняли унию. А епископы твои и Глеб — никто другой, как узурпаторы. Мутят и уводят с пути праведного чернь. Пока будут плюгавить они, до тех пор не ждать никакой милости вам от всевышнего.

«Епископы и Глеб плюгавят, — сжал зубы Шаненя. — Не пинский ли епископ Паисий и митрополит Рутский воздвигли гонения на православных, ловили монахов, подвергали их истязаниям и бросали в темницы… Они-то плюгавили…»

— Я, пане ксендже, простой мужик, — гордо заметил Шаненя. — На Брестском соборе не был и не моим умом думать, что решали отцы духовные. Я червь земной и воле божьей подвластен. Одного хочу спросить тебя: можно ли тело, преданное земле, из покоя вечного выносить?

Шаненя смотрел в глаза ксендза и видел, как вспыхивали в них колючие огоньки. Если б мог, ксендз, наверно, проклял его, испепелил огнем. Сознавая, что бессилен в этом сейчас, со злорадством, как показалось Шанене, повторил:

— Велено. — И добавил: — Богом.

Согбенный и понурый выходил Гришка Мешкович из дома ксендза Халевского. Шел и не видел земли под ногами. Опустив голову, в тяжелом раздумье рядом шагал Иван.

Во второй половине дня вся ремесленная слобода Пинска знала о решении пана ксендза Халевского. Толпа мужиков и баб собралась на кладбище у могилы. Вскоре прискакали рейтары. Кладбищенский смотритель вытянул крест из еще не осевшей земли и, не глядя на присутствующих, начал раскапывать могилу. Бабы крестились и тихо плакали. Неподалеку, возле старых кладбищенских берез застыли, словно каменные, рейтары.

Застучала лопата о доски гроба. Баба Ермолы Велесницкого, Степанида, не выдержала, сомлела. Ее подхватили, вывели с кладбища и посадили на траву возле дороги. Гроб вытянули из могилы, поставили на телегу и повезли к костелу. За гробом потянулись мужики и бабы.

Иван Шаненя шел с мужиками, но не думал ни об усопшей, ни о ксендзе Халевском. Душу терзает мысль, с которой не расстается всю весну. Шаненя, в который раз, задает себе неизменный вопрос: а как жить дальше?.. С каждым годом труднее и хуже становится простому люду. Если раньше четыре дня в неделю работал тяглый на пана, то теперь пять, а то и шесть. Особым указом Сейма Речи Посполитой ремесленным цехам строго заказано торговать с русскими купцами, и на межах Речи с Московией шановное панство выставило залоги. У рубежей рыскает стража и ловит тех, кто бежит на Русь из Великого княжества. Пойманных травят собаками и секут нещадно, а потом возвращают на старые места. Но, не страшась кары, все равно тянется люд к русскому порубежью.