Наступила долгая и трудная тишина. «Кому идти на стену из этой хаты?» — подумал Шаненя. Старик со старухой слабы. Невестке… Не ворочается язык звать бабу на такое тяжелое мужицкое испытание. Дитя и ее защищать бы от меча… О, горькая доля Белой Руси! То немцы скубут бедных людей, то литовцы. Татары сколько раз набегали, бесчестя и предавая огню. Теперь рейтары и гайдуки Речи Посполитой…

— Ладно, спите… — Шаненя поднялся, зашарил рукой по двери, отыскивая клямку.

Домой вернулся Иван — кричали петухи. Бросился на полати и уснул. Спал не много. Рассвело — обнял Ховру, поцеловал в лоб Устю и, подхватив бердыш, пошел из хаты, опустив голову. Плакала Ховра, провожая на улицу. Прощалась Устя с отцом и, проводив, с тревогой поглядывала в проулок, не бежит ли проститься Алексашка. А тот не шел…

Утро выдалось сухое, ветреное, и, как плохое предзнаменование, — багровый рассвет. В разрывах серых и быстрых облаков разлило утреннюю зарю уже не греющее солнце. Заря одинаково зловеще скользила и по усталым, пепельно-серым лицам казаков, и по кирасам драгун, и по мужицким косам, неподвижно застывшим у городской стены. На поле спереди леса построились и замерли шеренги войска гетмана Януша Радзивилла. Желтые кресты на хоругвях колышет беспокойный ветер. На том же месте стоят кулеврины, подняв к небу черные хоботы, В руках пушкарей чадят фитили. Осталось только поднести их…

У Северских ворот собрались все вместе — Шаненя, Алексашка, Ермола Велесницкий. Сегодня уже нет того тревожного волнения, которым были охвачены накануне первого боя. Алексашка, как и Шаненя, смотрел и радовался тому, что к стене беспрерывно прибывали мужики, бабы, подростки. Стало людно, как на ярмарке. Шли с топорами, вилами, дрекольем. Просили Шаненю:

— Ставь, Иван, куда надобно.

— Место у всех одно. Вон, видите, замерли, притаились, как звери… — и покосился в сторону леса.

А казаки хоть и устали вчера смертельно, словно не были в бою. Словно спали в пуховиках, напившись браги. Разговоры ведут и шутят. Объехав стену и увидав люд, Небаба успокоился. Теперь с панами можно снова померяться силами. С болью думал и не мог простить себе, что весной отказался от пушек. Все боялся, что будут кулеврины непомерной обузой при больших и быстрых переходах. Теперь, если б были две или три — разогнали бы рейтар десятью внезапными выстрелами. Во всяком случае, не лезли б так рьяно на стену. В подтверждение мыслей Небабы у леса загрохотали орудия. Внезапный гром разорвал тишину. Возле ворот упала от страха баба, выронив вилы. Ее подхватили и, бледную, поставили на ноги.

Атаман вскочил на стену. Скрыв тревогу, смотрел, как пикиньеры, поддерживаемые рейтарами и стрелками-мушкетерами, пошли к городу. Они двигались клином медленным и тяжелым, острие которого было направлено на Северские ворота. Не отводя глаз, Небаба вытащил саблю и поднял ее над головой.

— Насмерть стоять будем! — раздался его голос. — Не посрамим казацкой славы!

— Будем! — ответили сотни казацких глоток.

— Не посрамим! — Любомир вытащил саблю.

Еще мгновение, и голоса черкасов потонули в грохоте мушкетных выстрелов, звоне оружия, вое баб. На сей раз пан Мирский не разбивал войско на два отряда, а целиком бросил его штурмовать Северские ворота. Понял, что в едином кулаке удар будет сильнее. Небаба сразу разгадал план стражника и послал джуру за казаками, что стояли против Лещинских ворот. Те сели на коней и, примчавшись, спешились.

— Стойте! — приказал Небаба. — Если прорвутся в город, будете рубиться с рейтарами.

Тяжело было сотне смотреть, как обливались кровью, падали со стены браты. Сжимали рукоятки сабель и скрежетали зубами. А бой усиливался с каждой минутой. В единый нарастающий гул сливались крики воинов, ржание коней, выстрелы. Под мушкетами и саблями падали пикиньеры и все равно, наседая, лезли на стену, держались на ней. Казалось, еще мгновение и они будут в городе. В ворота глухо стучал таран. От каждого удара ворота вздрагивали и скрипели, обещая раскрыться.

В этот момент произошло то, чего Небаба не ожидал. С криком и воем появились у ворот бабы и девки. С кольями и каменьями взбирались они на стену. Опешили пикиньеры, когда полетели в них камни.

Баб и девок привел на стену Шаненя.

— Бейте их, бабоньки!.. Иродов поганых, мучителей наших! — подбадривал Ермола.

Крики и гвалт заглушили выстрелы. Отхлынули от стены рейтары за ров.

— Бегите за камнями в бани!.. Поленья берите! — поучал Велесницкий.

Бабы слушали его и бежали за камнями. И вдруг Алексашка увидал Устю. Она бежала к нему раскрасневшаяся, в расстегнутой поддевке. Платок ее съехал с головы, и кончики его трепетали на ветру. Лицо Усти было тревожным.

— Ты куда? — прошептал он, оглядывая Устю беспокойными глазами.

— Не уйду, Ликсандра, не гони.

Он заметил в руках Усти увесистый голыш. Алексашка понял, что Устя никуда не уйдет, что она будет здесь до последнего часа, что бы ни произошло. Потому уже спокойно попросил:

— Не лезь на стену.

В поле заиграли трубы. Пикиньеры выстроились и снова бросились к воротам.

Зазвенели казацкие сабли и мужицкие косы, полетели камни и поленья. Над стеной стоял вой и крик. Снова загремел таран, и с треском разлетелись ворота. Бросив бревно, пикиньеры метнулись в стороны, давая дорогу рейтарам. Те пустили коней в брешь. Шаненя оцепенел от ужаса, когда увидал шагнувшего навстречу коню мужика. «Дед Микола!..» — вырвалось у него. Старик поставил косу, как рогатину. В этот миг влетел в ворота рейтар. Полоснула коса по брюху лошади. Встал конь на дыбы и рухнул, подмяв деда. На коня налетели напирающие сзади рейтары. Началась свалка. К воротам, навстречу войску, сверкая саблями, ринулась казацкая сотня. Она ударила стремительно и смело.

Появление свежей сотни рейтары не ждали. Ускакав от ворот, повернули коней и, дав им шпоры, снова бросились на казаков. Те приняли бой, но от ворот не отходили — не разрешал Небаба. И не ошибся. Пикиньеры и мушкетеры отступили от стен и стали заходить клиньями вдоль рва, чтоб отрезать черкасов. Тогда Небаба дал команду отступать. Ворота запрудили телегами, забросали бревнами.

Снова наступила тишина.

Устало пофыркивали кони.

Черкасы относили от стен убитых и раненых.

С каждым часом пан Лука Ельский становился мрачнее. Не гадал он, не мог думать, что казацкий загон найдет дружную поддержку горожан. Трубач, возвратившийся из города, говорил о едности казаков и черни. Лука Ельский слушал, но верить в силу схизматов не хотел, и сейчас не верит. Три часа он смотрел, не слезая с коня, как рубились возле стен те и другие. Дважды были моменты, когда казалось, что ожесточенное упрямство сломлено, что победа над схизматами одержана. И оба раза войско откатывалось от стены.

Приподнимаясь на стременах, пан Лука Ельский пристально смотрел в сторону ворот. Протирал платком глаза и недоуменно пожимал плечами. Нет, не мерещится ему. И все же спрашивает с сомнением у пана Мирского:

— Бабы?

— Бабы, ваша мость. Швыряют каменья в воинов.

— Совсем лишились рассудка и чести, — ухмыльнулся войт и тут же вспыхнул: — Никому не будет пощады. Бабам тоже.

Стражник Мирский ничего не ответил — возле ворот творилась неразбериха. Лука Ельский своими глазами видел, как раскрылись ворота, как устремились рейтары в брешь. За ними хлынули драгуны. Потом образовался затор.

— Что там такое?

— Не пойму, пан Лукаш, — нервно ответил Мирский. — В город войско не входит.

— Почему не входит? — заерзал в седле войт. — Ворота были раскрыты.

— Так, ворота были раскрыты, пан, как дверцы в мышеловку, — съязвил Мирский.

В тот же миг все стало ясным. Рейтары отошли от ворот, и появились серые казацкие кунтуши. Засверкали сабли. Заметались по полю кони без всадников, и черкасы снова исчезли за стеной. Вылазка казаков вконец разозлила Луку Ельского. От шеи к лицу поползли малиновые пятна.