— Не дамся! — закричал ему Шаненя и со всего маху пустил бердыш.

Наверно, страшен был Шаненя в этот миг. Пикиньер метнулся вниз до того, как лезвие бердыша успело коснуться его спины. Он свалился в ров и замер в густой, липкой грязи.

Отчаянно рубились одни и другие. Иногда казалось Небабе, вот-вот, еще немного и — одолеет войско, прорвется через стены, вышибет ворота. Сквозь звон сабель, сквозь треск мушкетов долетел до казацких ушей властный голос Небабы:

— Не уступай!..

Бросались казаки на войско, падали, обливаясь кровью. А те, которые еще могли стоять на ногах, поднимались снова. Но если уж и падали мертвыми, то не выпускали из рук сабель.

Небаба скакал на взмыленном коне от ворот к воротам. У Лещинских было легче. Не выдерживали пикиньеры, все чаще откатывались за ров. Тогда на помощь приходили рейтары и прямо с коней палили из мушкетов по стене.

Вечерело, и бой стал затихать. Уныло играли трубачи отход. К лесу отползали со стоном раненые. От стен отнесли в поле хоругви. Задымили костры.

Только казаки не уходили от стен. Сидели в изорванных кунтушах, без шапок, смачивали языками пересохшие губы. Всю стену обошел Небаба. Возле убитых останавливался, крестился и шел тихо дальше. Поднялся на стену возле ворот и окинул взглядом поле, шлях и костры у леса. Наступила такая тишина, что было слышно, как далеко в лесу кричала одиноко сорока. Небаба шумно втянул воздух. От стены, от кунтуша пахло порохом и потом. Подозвал Шаненю. Будто пьяный, поднялся Иван. Свитка на нем изорвана, к потному лбу прилипли взлохмаченные волосы.

— Цел? — и большими сильными руками обнял Шаненю.

— Бог уберег…

— Было, тяжко, Иван. Но выстояли. А завтра будет еще труднее. Гаркуши нет. Чует мое сердце, что не дошел Мешкович. Придется, Иван, идти по хатам и поднимать баб и стариков…

— Поднимем, — тихо, но уверенно ответил Шаненя. — Девок и баб поднимем. На смерть пойдем, все до одного поляжем, а терпеть втиски панства не станем! — ладонями сжал Иван руку Небабы повыше локтя. Голос его дрожал. — Слышишь, атаман? Не станем! Хватит! Ну, а если иная судьба выпадет нам… Приведется тебе, а не тебе, так другие расскажут гетману Хмелю, что белорусцы с украинцами братами на стене умирали…

Замолчали оба.

Возле стены истошно голосила баба — нашла убитого мужика. Казаки подняли убитого и на руках понесли в хату. Потом в стороне Лещинских ворот послышалось тихое причитание и плач. Где-то кричало дитя: «Мама!» Небаба долго смотрел на костры, которые колыхались в стороне леса, и непрестанно думал о Гаркуше. Слез со стены, потрепал гриву усталого коня. Жеребец ткнулся мордой в карман кунтуша, где для него обычно лежал ломтик хлеба. На сей раз в кармане было пусто. Любомир сунул атаману черствую краюху.

— Жуй, батько!

Небаба откусил хлеб. Он показался ему горьким. Укусил еще раз и остаток протянул на ладони жеребцу. Тот взял его прохладными влажными губами.

— Собирай, джура, сотников. Совет держать будем…

Увидав Шаненю живым и невредимым, Ховра, не стыдясь слез, бросилась к нему и, обняв шею руками, положила голову на его грудь. Поодаль стояла Устя, вытирая слезы.

— Господи, господи, чем все это кончится?.. — закрывая глаза платком, тихо шептала Ховра.

Шаненя гладил голову жены жесткой ладонью.

— Да чего ты?.. Видишь, живой… Чем кончится… Война. Не маленькая, понимаешь.

Ховра понимала. Она видала, как терзалась душа Шанени, как страдал он и ждал часа, когда на Белую Русь придет московское войско. «Не ляхи мы, — белорусцы. И держава у нас повинна быть своя», — твердил ежедневно. Когда почил владыка Егорий, на зверя был похож Шаненя, метался по хате. «Отравили!.. Подсыпали зелья в кубок. Даст бог, расплатимся». И ждал такого дня. Теперь пришел он. Ховра предчувствовала, что беда неминуема. Не будет в Пинске так, как желают этого Шаненя, Ермола Велесницкий, Алексашка и вся чернь. Осталось ей терпеливо покориться судьбе. Целый день просидела Ховра в хате с Устей, вздрагивала от выстрелов и молила бога, чтоб не сбылось непоправимое. Потом в хату прибежали соседские бабы, принесли весть, что много убитых, что возле стены в муках помирают раненые. И лили слезы по своим, ломая пальцы, сдерживая рыдания.

Усте было вдвое тяжелей. Одно, что батька там, другое — болело сердце за Алексашку. Вспоминала, как смотрел он добрыми, ласковыми глазами, как рассказывал ей про старинный град на Двине-реке, и сжимался в горле ком. Не могла понять Устя, чем приворожил Алексашка. Когда Шаненя сказал, что жив он — словно крылья выросли за спиной.

— А завтра что? — с тревогой спросила Ховра.

— Завтра?.. — Шаненя думал, что ответить жене. — Не ушло панское войско.

— Значит, снова?..

— Снова, Ховра.

— О, господи! — ломая пальцы, прошептала она.

Шаненя хлебнул давно остывший крупник, но спать ложиться не стал. Пришли Алексашка и Ермола Велесницкий. Ховра поставила снедь, а те не притронулись, сидели и вели тихий разговор о завтрашнем дне. Шаненя передал просьбу Небабы.

— Пойдем по хатам, — решил Ермола. — Вся ночь впереди.

Когда выходили, в сенях Устя тронула Алексашку за руку. Он остановился и услыхал ее сдержанное дыхание.

— Домой не придешь?

В голосе ее звучала и тревога и просьба.

— Завтра… Если жив буду…

— Ликсандра, — голос ее задрожал. — Бабы пойдут на стену, и я пойду, Ликсандра, к тебе…

— Нечего делать там.

— Я слыхала, как батька говорил. Никто не останется дома. И я пойду, Ликсандра…

Он притянул ее к себе, и Устя не противилась. Она прижалась к нему и положила теплые ладони на его щеки, покрытые редким и мягким курчавым пушком. В этот миг Алексашка почувствовал, что она стала еще ближе и дороже. Ожидание недоброго кольнуло в сердце, и он попросил:

— Не ходи.

Со двора долетел нетерпеливый бас Шанени:

— Алексашка!

Устя вздрогнула. Он сильнее обнял ее и коснулся губами ее щеки. Выскочив из сеней, виновато проворчал:

— Оборка развязалась…

— Иди, Алексашка, в хаты по этому ряду, — Шаненя показал в узкий проулок посада. — Я заверну сюда. Ермола тоже пойдет. Зови, Алексашка, люд. Зови всех. Пусть идет, кто может…

Ночь была темная, холодная. Северный ветер тихо гудел в голых ветках тополей и вязов. Со стороны леса тянуло дымом. Город чувствовал этот дым и не спал.

Шаненя потянул ручку двери, вошел в хату. Тишина.

— Есть кто? Или спят?..

— Не спим, — послышалось в темноте. — Не Иван ли?

— Я, — ответил Иван. — Узнали?

В хате жили дед Микола со старухой, невесткой и внуком. Был у деда сын Степан. Весной прошлого года Степан отбывал барщину в урочище пана. В обед пошел к реке пить, и неведомо откуда в ноги ему бобер. Степан убил его палкой. На ту беду — староста. От него стало известно пану, что Степка убил бобра. Тот рассвирепел: чернь в его угодьях без дозвола зверя бьет, своевольничает! Приказал немедленно схватить Степку и высечь двадцатью плетями. А староста подлил масла в огонь, сказал, что Степка православный и веры католической не принимает. Пан добавил еще тридцать плетей. Если б секли лозой — ходил бы с рубцами. Так нет же! Полосовали ореховыми палками, в палец толщиной. Отбили мужику все нутро. Хворал Степка целое лето, кровью кашлял, а под осень помер. Остались старики с невесткой.

— Что принесло ночью?

— Беда принесла, дед Микола.

— Ведомо, что беда не вылезает из хат холопских.

— Крепок ли ты, дед?

— Не будешь крепок, если семь десятков минуло… — и закряхтел. — Руки ломит, спину ломит. Помирать пора, Иван. Хлеб зря ем и обузой невестке стал.

Зашуршала солома. Дед Микола слез с полатей, зашлепал босыми ногами по земляному полу.

— Тут лавка стоит. Садись… В ногах правды нет. Не зря, наверно, пришел?

— Не зря, дед. Небось, знаешь, что деялось сегодня у городских стен? Сказывали тебе?

— Говорили, — дед крякнул. — Слава богу, выстояли.

— Сегодня выстояли. А завтра, кто знает? Напирало войско отчаянно, да все потуги были напрасны. А с утра будет еще свирепей… Казаков и мужиков полегло немало. Не знаем, как удержать стену. Хожу по хатам и зову люд.