Лесть Скочиковского понравилась капралу. Жабицкий хорошо знал жизнь Игнатия Лайолы. Любой пан был бы счастлив быть похожим на великого иезуита. Да, в тридцать лет он храбро защищал крепость Памплоны от французов и был ранен в обе ноги. После выздоровления отдал себя целиком святой цели — созданию ордена. Жабицкий помнит наставление Лайолы и сейчас повторил его слово в слово:

— Те, кто хочет посвятить себя богу, тот должен отдать ему кроме своей воли свой разум… — и вдруг добавил: — Пан Скочиковский не воин, а также славен делами.

— Какие дела?! — Скочиковский развязал сафьяновый мешочек с табаком. — Купецкие дела стали бедные и ничего не стоят. Я тяну кое-как — железо надобно короне. А казна платит гроши. Попробуй выделать его, железо!

Что правда, то правда. Выделать железо нелегко. Видел Жабицкий, как мужики из рыжей болотной воды вытаскивают тяжелые пористые, как пемза, и крохкие куски руды. Ее промывали, сушили и прокладывали углями в железоделательных печах. Пылали жаром угли, и крупицы руды плавились в крицу. По десять раз раскаляли в горнах крицу, и молотобойцы выбирали из нее воздух. Стук этот слышен за пять верст от железоделательных печей. От шановного пана войта Скочиковского слыхал, что в неметчине нашли другой способ делать железо твердым. Но как это свершают, ни пан войт, ни купец не знают. Давно было желание поехать в неметчину и посмотреть те железоделательные печи. И поедет с часом. Но пока…

— Пан купец не стоит у печи и не колотит молотом. А за железо платят немало.

Пан Скочиковский чихнул, вытер платком нос и горько усмехнулся.

— В чужих руках и грош толще талера… — Скочиковский второй раз налил в кубок мансанильи. Вино выпил, а к мясу и пирогам капрал не дотронулся. Купец придвинул тарелки ближе. — Не, брезгуй…

Капрал убрал руки со стола. У пана Скочиковского похолодело внутри: не зря отодвинулся. Купец не ошибся.

— Дозорцы переняли фурманки с твоим железом. — Капрал в упор смотрел на пана Скочиковского и наблюдал, как задергалась у купца щека, задрожали пальцы. Скочиковский шмыгнул носом и зашарил ладонью по скамейке — понадобился мешочек с табаком. Капрал продолжал: — Железо фурманы прикрыли тряпьем и набросали пустые кадушки из смолокурни. Я, пан Скочиковский, повинен был завернуть коней на двор пана войта… Да пожалел твою седую голову.

Такого поворота в разговоре купец не ожидал. Отпираться было бессмысленно, хотя и славна поговорка: не пойман — не вор. Мелькнула у купца мысль свести на нет подозрения капрала. Рассмеялся тихим, дребезжащим голосом.

— Пан войт знает о моем железе… Там его вот было… — купец поднял мизинец и чихнул.

— Не знает пан пулкувник! — твердо оборвал капрал.

И поднялось в душе Скочиковского смятение: неужто этот рыжеусый мерзкий капрал выпытывал у пана войта? «Пожалел седую голову… Так уж пожалел!.. О, если б половиной года раньше… Распахнул бы широко дверь и приказал „Вон!..“ Сейчас этого не сделать».

— Скажи, пане капрал, неужто ты думаешь, что я ворог Речи Посполитой?

Вместо ответа Жабицкий словно обухом ударил, и Скочиковскому стало жарко и млосно.

— Седельнику Шанене не продавал?

— Нет, не продавал!.. — «С этого бы и начал, скотина рыжеусая», — выругался в мыслях Скочиковский.

— А он признался… — схитрил капрал.

— Брешет хлоп! Я негодное отдал. Оно ни на арматы, ни на мечи не годно. На телегу с грехом пополам пойти может.

Жабицкий негромко рассмеялся. Он положил тяжелую руку на стол и забарабанил пальцами по сухим доскам. В комнате стало тихо. И тишину это нарушало тяжелое, глубокое дыхание пана Скочиковского. Капрал неподвижно смотрел в окно, сидел гордый, чувствуя сейчас свою силу и преимущество над купцом.

— Я еще не говорил пану войту, — Жабицкий, чеканя слова, сжал ладонь в кулак. — Но сам понимаешь, пан Скочиковский… Долг повелевает.

Скочиковский тяжело поднялся. Грохотала в висках кровь. Думал: правильно ли понял капрала? Да как еще понять?! Вышел из комнаты и вскоре вернулся. Положил на стол перед Жабицким двадцать соболей.

— Что ему говорить, пану войту?.. Бери, да знай, что сердце купеческое щедрое…

Жабицкий раздумывал, брать или не брать? Уж слишком дешево хочет откупиться пан Скочиковский. Пожалуй, этими соболями не отделается. Выпил еще один кубок вина, забрал шкурки и вышел в сени. За ним — пан Скочиковский. А в сенях у дверей Зыгмунт. Скочиковский рассвирепел:

— Ты чего топчешься?! Ухо приложил?..

— Храни господь, пане! — испугался хлоп. — Не ты ли загадывал заново стелить в сенях полы?

Зыгмунт задрожал: знал крутой нрав Скочиковского. В такую минуту пан теряет рассудок и может такое учинить, что и не приснится черни.

— Замри, быдло! — У Скочиковского запрыгала губа. Слезящиеся глаза в мгновение стали сухими и свирепыми. Тяжелой длинной рукой размахнулся и огрел кулаком по переносице. — Разговор слушаешь?!.

— Помилуй, пане, и в думах не было! — Зыгмунт упал на колени.

— Слушаешь!.. — истошно закричал Скочиковский.

— Срежь ему ухо! — капрал Жабицкий с презрением посмотрел на хлопа. — Чтоб не прикладывал его больше к дверям.

Зыгмунт припал к пыльным ботам пана. Скочиковский носком оттолкнул голову мужика и, брызжа слюной, разразился бранью:

— Эй, похолки, сюда!..

На крик пана Скочиковского сбежались похолки. Капрал Жабицкий махнул рукой страже, и два рейтара, оставив лошадей у ворот, влетели в сени.

— Срезать ухо ему! — задыхаясь от гнева, приказал пан Скочиковский. — Быдло поганое! Чтоб не слушал… Режьте!

Похолки растерялись. Но, схватив Зыгмунта, вытащили во двор.

— Режьте! — требовал пан Скочиковский.

Резать ухо Зыгмунту похолки не решались. Непривычная была для них экзекуция. Вот если б отполосовать лозой — другое дело. Это исполняли часто.

— Чего стоите?! — гаркнул капрал рейтарам. — Быстро!

Рейтары бросились к Зыгмунту. Один из них выхватил нож и, цепко схватив пальцами ухо холопа, в одно мгновение полоснул острым лезвием. Отпущенный рейтарами и похолками Зыгмунт с воем покатился по траве, размазывая по лицу кровь…

Весь день не мог успокоиться пан Скочиковский. Не о мужике думал, нет. Правильно сделал, что приказал отрезать ухо: будет чернь знать свое место. Думал о капрале. Выходит, он теперь навсегда в цепких руках Жабицкого. Какой захочет, такой и станет брать чинш. Придется давать, коль сразу промах сделал. Надо было стоять на своем. И ушел бы с носом. Вместе с тем, пусть он подавится соболями! Не победнеет… Ходил пан Скочиковский из угла в угол и шептал: «Мразь, мразь, мразь!..» Не мог поверить еще, чтоб Шаненя выдал. Мужик хитер и осторожен. Скорее всего, капрал наугад выведал. А он, старый дурак, поверил…

До вечера никого не впускал к себе пан Скочиковский и никого не хотел видеть. Строил нелепые планы мести. Златом бы платил, если б нашелся хлоп, который пустил бы стрелу или пырнул кинжалом. Сопел и ругал себя за несбыточные мысли. Поздно вечером остановился у окна и замер: в стороне Лещинских ворот небо светилось малиновыми сполохами. «Пожар!..» — подумал в тревоге. Вышел на крылечко, замер, вглядываясь в ту сторону, и не мог понять, далеко ли горит и что объято пламенем. Вроде бы за Пинском, в стороне Лещей. До монастыря около пяти верст. И монастырь, кажется, немного левее. Слуги тоже не знают, пожимают плечами, и на лицах ни тревоги, ни удивления. Показалось Скочиковскому, что злорадством полны глаза черни. Да, слуги стали не те, что годом раньше. Скочиковский послал бабу, чтоб узнала, что горит. Та ходила, а узнать не смогла. Кто-то принес весть, что овин зажгли, а другие говорили — мужицкая хата пылает. Уже под ночь приехали хлопы из железоделательных печей и рассказали, что на панский маенток, который в двух верстах от Лещей, налетели черкасы, спалили дом и оборы, а скарб разграбили. Растревожился пан Скочиковский: неужто маенток пана Карбеки? Похоже, его.

Пожар затухал. Зарево становилось меньшим, и густо-синее августовское небо в стороне Лещей подсвечивалось бледными сполохами. И вдруг мужицкие голоса заставили вздрогнуть пана Скочиковского. Обернулся, и расползлись мурашки по спине — далеко, на горизонте, в стороне Северских ворот, засветилось небо и разлилось кровавой зарей.