— Горит, — прошептал пан Скочиковский, с тревогой вглядываясь вдаль. — Вся земля кругом горит…

Пан Гинцель отъезжал рано утром. С вечера войт Лука Ельский приказал приготовить завтрак. Кухари не спали всю ночь. На жаровнях запекали буженину, тушили курей с морковью, пекли пироги, начиненные творогом и душистым свежим вареньем из земляники. К завтраку был приглашен ксендз Халевский. Пан ксендз плохо спал ночь. Лицо его стало пепельным, под глазами повисли синеватые мешки. Он пришел, как обычно, в черной накидке с оранжевым крестом. Лука Ельский вышел к завтраку в светло-зеленом сюртуке, расшитом серебряными галунами. С левого боку на коричневой перевязи висела шпага с позолоченным эфесом. Несмотря на то, что неподалеку от Пинска черкасы сожгли два маентка, войт был в добром расположении духа. Он выпил зубровку и приподнял над головой пустой кубок.

— Они храбры потому, что за них еще не брались как подобает…

— Само собой. Кроме того, Хмель поддает им жару, — пан Гинцель усердно жевал буженину беззубым ртом.

С этим доводом не мог не согласиться Лука Ельский. И все же он не верил в успех наступления Богдана Хмельницкого. Победа под Желтыми Водами, Корсунем еще ни о чем не говорит. Войт скептически усмехнулся.

— Помяните мое слово, — Лука Ельский потряс над головой пустым кубком и поставил его на стол. — Очень скоро придет снова золотой покой.

Пан Гинцель приподнял глаза.

— О-о, не говори, шановный. Хмель замутил воду, и теперь придется долго ждать, пока она отстоится.

— Не так Хмель, как православная церковь! — с жаром выпалил войт и, поймав тревожный взгляд ксендза Халевского, осекся. Понял: болтнул лишнее — стоят за спиной слуги.

Допив в кубке вино, Гинцель приподнялся. Каштелян Лука Ельский не стал задерживать — до Варшавы далек и труден путь. Гости уселись в дормез. Пан войт приказал десяти гусарам сопровождать дормез до Кобрина. Приоткрыв дверцу, пани Гинцель помахала на прощанье желтой костлявой рукой и приложила платочек к влажным покрасневшим глазам. Конь тронулся и коляска загремела по мостовой.

— Храни вас бог! — прошептал ксендз Халевский.

Ксендз и войт вернулись в покои. Долго сидели в глубоких креслах. Думали об одном и том же.

— Владыка Егорий доподлинно знает, что деется вокруг, — тихо заговорил ксендз Халевский. — Молчанием своим дает негласное благословение черни, чтоб маентность жгла и пакостила. Долго ли будем терпеть подобное своевольство?

Пан Лука Ельский повел бровью.

— Говорил мне епископ Паисий…

— А ты, ясновельможный, не внял. — С укором заметил Халевский. — Не для молитв собирается православный люд в церквях, а мятежные действия противу короны обсуждают.

— Изгнать его? — призадумался войт.

— Что даст это? — Халевский скрестил руки и перешел на шепот. — Король Владислав статьей своей Белую Русь выделил в особую епархию и даже архиепископа в Могилеве посадил. А митрополиту киевскому дозволил возвратить православные монастыри и церкви. Нельзя было подобное делать. Нельзя!

— Стоит ли говорить об этом? — Ельский недовольно сморщился: обсуждать статьи короля не хотел.

Ксендз Халевский согласно кивнул и, смочив языком сухие губы, посмотрел на дверь.

— Изгонишь Егория — Никон другого пришлет. Не лучше будет.

Взгляды их встретились, и кажется, они поняли друг друга. В тонких щелях глаз пана Халевского сверкнул коварный огонек, и в знак подтверждения своих мыслей ксендз кивнул.

— Можно ли сейчас? — Ельский скривил рот. — Время неспокойное.

— Не можно, а надобно. Во имя ойчины… — ксендз Халевский замолчал. Уставившись в пол сухими, отрешенными зрачками, думал сосредоточенно и долго. Восковое неподвижное лицо покрылось испариной. Вдруг вздрогнул тяжелый гладковыбритый подбородок, разжались уста. — Нет сомнения, что связан владыка со схизматом и злодеем Небабой.

— Знаю, — скупо отозвался войт. При упоминании казака Лука Ельский багровел.

— Молю господа бога, — прошептал ксендз.

Войт поджал губы. Ему показалось, что грудь его наполняется неудержимой, буйной силой. Совсем немного надо, чтоб она вырвалась наружу и пошла крошить все и вся. Но сдерживая ее, войт прошептал:

— Cujus reqio ejus reliqio…[15]

Лука Ельский взял звоночек. Когда в дверях показалась служанка, приказал, глядя на ксендза:

— Зови капрала Жабицкого и неси зубровку.

Пан Лука Ельский стоял у окна, задернутого легким белым тюлем. Он слыхал, как шептали сухие, с трудом шевелящиеся губы Халевского:

— Изгони схизмата от дверей святой божией церкви… Да будет он проклят всюду, где бы он ни находился: в доме, в поле, на большой дороге и даже на пороге церкви! Да будет проклят он в жизни и в час смерти! Да будет проклят он во всех делах его: когда он пьет, когда он ест, когда он алкает и жаждет, когда он спит, когда он бодрствует, когда он сидит или лежит… Да будет проклят он во всех частях своего тела… Да будет проклят волос его, и мозг его, и виски его, кисти рук его, поясница его, колени его, ноги его!.. Чтоб Христос проклял его всем своим могуществом и величием!.. Да будет так, да будет так!.. Аминь!..

Жабицкий явился немедля. Он стоял возле двери, слушая тяжелые, страшные слова молитвы, и ощущал холодок, который волнами прокатывался по спине. Вослед за ксендзом повторял: «Аминь!.. Аминь!.. Аминь…» Капрал смутился, когда пригласил его войт к столу и наполнил кубок. Капрал понимал, что не любовью воспылал к нему пан Лука Ельский. Есть на то какая-то причина. Войт выпил вино, вытер салфеткой губы, поднялся из кресла.

— Не я звал тебя, а пане ксендже. Внимай, о чем толковать будет… — и вышел из комнаты.

Пан ксендз Халевский испытующе посмотрел на капрала, поднялся во весь рост, и показалось Жабицкому, что стоит он один на один с всесильным и всемогущим желтым крестом. Ксендз сцепил на животе пальцы и прикрыл глаза. Он говорил не спеша, долго и вразумительно, изредка поглядывал на капрала, и Жабицкий чувствовал, как скользит проницательный и колючий взгляд ксендза по его лицу. Пан ксендз в который раз напомнил о трудном испытании, которое выспало на долю Речи Посполитой, о том, что любой ценой надо идти к победе, а кровь, пролитая врагом — высшая награда всемилостивого господа за те муки и страдания, что терпит ойчина. Вершиной всех бед всему — коварный и осатаневший от злобы владыка Егорий… Капрал все понял. Капрал непоколебим и тверд. Он выполнит то, что будет угодно господу…

Капрал Жабицкий опустился на колено и склонил голову.

А с пола вскочил поспешно — за раскрытым окном послышался конский топот и гневный окрик часового.

— Пусти повод! — раздался хриплый бас. — До ясновельможного пана войта.

В комнату вбежал пан Лука Ельский. За ним появился в изодранном синем сюртуке, запыленный, с взлохмаченными волосами и без шлема сержант из охраны пана Гинцеля. Никакого сомнения не оставалось: произошла беда.

— Что?!. — закричал войт, теряя самообладание. Лицо его стало белым, как воск. Тревожно блуждали глаза. — Говори!..

— Черкасы… ваша ясновельможность… — сержант разжал сухие, белые от пыли губы.

— Говори!.. — не выдержал войт. Он сжал кулаки. Побелели и раздулись ноздри.

— В двадцати верстах от Пинска в лесу наткнулись на завал… — сержант рассказывал коротко, но подробно. — Когда остановился дормез, налетели вороньем со всех сторон черкасы… Сабли повытаскивали, сквернословят… Потом выхватили из дормеза пана Гинцеля и запросили выкуп. Если б у пана было злато, наверно, отпустили бы… О чем говорил атаман черкасский с паном — не слыхал. Видел только, что налились очи кровью у злодея, рассвирепел, показал перстом на дерево… Пана Гинцеля схватили, поволокли к дубу и засилили…

— Говори!.. — заметался по комнате пан войт. — Что было потом?..

— Потом… — сержант передохнул. — Пани не трогали… Потом накинулись на рейтар, порубили… Как вынес меня конь — не знаю.