Алексашка ничего не ответил. Проглотил тугой комок, который подкатил к горлу. Многое узнал Алексашка за последние дни, многому научился, хотя и нелегкие испытания выпали на его долю. Дважды помирал на стене. Страшно стало, когда занес воин над его головой острый, сверкающий бердыш. Конец бы пришел, если б даже увернулся влево или вправо. Смекнул броситься вперед, на воина, вцепился в шею, ударил головой о камень. И когда тот, сомлев, скатился со стены в ров, понял, что жив остался чудом. Здесь, в Пинске, не только разумом, а сердцем почувствовал, какую тяжелую долю готовили паны простому люду. От беды этой одно спасение — московская земля. Говаривали намедни казаки, что гетман Хмель послал к царю Алексею Михайловичу тайное посольство, которое было не только от имени гетмана, а всего люда Украины. Алексашка подумал, пусть бы на Белой Руси был свой гетман, который вот так пекся о черни и вере. Отправили бы и белорусцы гонцов с челобитной и грамотой к царю.

Алексашка покосился на Шаненю. Тот был угрюм. Может быть, и он думал о том же. Шаненя снова перекрестился, нахлобучил малахай и дернул поводья. Конь вышел за ворота.

Проехали версты две, как впереди остановились казаки. Послышались крики, и тут же раздался одинокий мушкетный выстрел.

— Что там такое? — вглядываясь в серую мглу, Алексашка тревожно вытянул шею.

И тут же, вспыхнув малиновыми огоньками, впереди прогремел залп. Шаненя, стеганув коня, помчался в голову отряда. Но пробиться на узкой дороге не смог. Издалека до него долетел короткий крик Небабы:

— Сабли!..

А Небаба понял, что произошло непредвиденное. Оставался один выход: рубиться через засаду. Место для боя было никудышное. По левой руке топкое, непроходимое болото, примыкающее к Пине. По правой впереди — лес, в котором засело войско. Сколько его, никто не знал.

Пан стражник литовский Мирский полагал, что, наткнувшись на засаду, казаки бросятся снова в город и постараются укрыться за его стенами. Затем будут пытаться переправиться через Пину. Потому к единственному броду, что в трех верстах на запад от Пинска, Мирский послал отряд рейтар и пищальников. Но, к его удивлению, получилось обратное. Когда заиграл рожок, призывающий к преследованию, рейтары, мушкетеры и пикиньеры выбежали из леса, казаки ринулись им навстречу. На узкой дороге завязался жестокий бой.

Выстрелы и появление рейтар были неожиданны для казаков. Десяток коней метнулось к болоту.

— Куда подались!.. — цепенея от ужаса, закричал Небаба. — Трясина!

Голос атамана остановил растерявшихся черкасов. Только кони в диком ржанье уже бились в топкой жиже, поднимая брызги холодной ржавой воды. Казаки покидали седла, тащили за поводья коней и сами проваливались по колено в болото.

Через минуту все перемешалось. Черкасы врубились в рейтар, но прорвать строй одним ударом не смогли.

— Уходи, батько! — Любомир опередил Небабу, подставляя саблю под бешеные удары рейтара.

Воин был ловким и сильным. Мгновенно перебросил саблю в левую руку и, привстав, занес ее. Любомир не растерялся. Оставив повод и зажав ногу в стремени, слетел с седла, нырнув под брюхо коня. И в этот момент сабля со свистом упала на седло, разрубив луковину. Любомир вскочил в седло с другого бока коня и с ходу ударил рейтара саблей пониже кирасы. Тот свалился под ноги лошади. Конь, захрапев, не слушаясь Любомира, пошел в сторону. И тотчас джура заметил, что рейтары окружают Небабу. На помощь к атаману бросился Юрко. Рейтары сдерживали коней и сторонились ударов этого дюжего злого казака. Он не давал приблизиться к Небабе со спины и вконец разозлил Мирского, наблюдавшего за боем. И только когда случайно посланный драгун свалил пулей коня, Юрко полетел на землю. На него сразу же набросились драгуны. Одного сшиб саблей. И все же накинули петлю, свалили на землю, скрутили веревками. Затем, перебросив через седло, увезли в лес.

Только теперь рейтары окончательно зажали Небабу с двух сторон, подставляя сабли под удары казака. Сами не рубили. И до слуха Любомира долетел гортанный хрип стражника Мирского:

— Живьем брать, живьем!..

Похолодела душа у Любомира. Задергал поводья, ударил каблуками коня и, подняв саблю, в ярости бросился на рейтар. Из груди вырвалось:

— Батько!..

Но голос джуры потонул в людском крике, топоте и ржанье коней. Может быть, услыхал, а может, увидел Шаненя, как зажимают Небабу. Налетел на рейтара, рубанул саблей так, что развалился ворог на две половины. Нашлись у мужика сила и ловкость в этот момент. Ведь никогда не сидел в седле и саблю не держал. Пальцы только шилом володали.

— Гады!.. — хрипел, задыхаясь, Шаненя. — Змии семиглавые, проклятущие!.. Вот вам!..

Ударил саблей по кирасе. Взмах был сильным. Но кираса не поддалась. Да и не думал ее рубить Шаненя. От злости полоснул. Соскочила сабля с железа и срубила ворогу кисть.

— Держись, атаман!

В стороны метнулись рейтары от ошалелого мужика. А сзади налетел коршуном рыжеусый капрал.

Шаненя не почувствовал удара. Только мгновенно закачалась земля, завертелась, поплыла. Замельтешились в глазах кони и люди. Сразу наступила ночь.

Небаба видел, как, пробиваясь к нему на помощь, падал с коня Шаненя. Еще пуще вскипел гнев. Послушный конь изогнулся дугой, прижав уши, вытянул шею. Еще прыжок. Рубанул рейтара справа, потом — с левой стороны.

— Живьем! — потрясая саблей, кричал пан Мирский.

— Не будет живого! — рубясь, отвечал Небаба. — Тильки зошлого возьмитэ!..

Близкий выстрел свалил коня. Небаба вылетел из седла. Но, падая, саблю не выпустил. К Небабе бросились пикиньеры. Первого срубил с одного маха. Повернулся ко второму. Тот перепугался свирепого казацкого лица и не выполнил приказа стражника — обороняясь, поднял бердыш. А через мгновение сам упал от острой сабли Любомира.

Небаба уже не слыхал, как гремело казацкое «Слава!» над усеянной трупами дорогой, не видал, как мчались в прорыв быстрые казацкие кони.

Конец октября выдался сухим и теплым. Догорали золотом кленовые листья, устилали шляхи бурым ковром. Пустынно и тихо стало в лесах. Ни птиц, ни зверей. Изредка выскочит заяц на поляну, попадет на сухие листья и, перепугавшись шороха, что наделал сам, бросится опрометью в лесную чащобу. Там влажный мох поглощает предательские шумы. И если кто по-прежнему трудился в лесу неутомимо и усердно, так это дятел. На березах по шляхам каркает воронье. По ночам плывут над Полесьем туманы, клубятся над тихими реками молочным паром. Все чаще слышится жуткий волчий вой, от которого замирает сердце, — начинают серые искать поживу в окольных деревнях и фольварках.

Половину дня кони шли рысью. Только к полудню забрались в чащобу передохнуть и отдышаться. Пустили утомленных коней на чахлую осеннюю траву, сняли сабли, пропахшие дымом и потом кунтуши. В небольшой, заросшей кустарником речушке смывали пыль с усталых лиц, обмывали студеной водой раны. И еще дивились тишине, что стоит над землей, — ни выстрелов, ни звона сабель, ни крика…

Сел Алексашка на поваленную ветром сосну и сидел долго, не шевелясь, в мленой истоме. И только одна за другой летели думы, путаные и нечеткие. Не мог сжиться с мыслью, что уже нет ни Шанени, ни Небабы, и сам Пинск становился далеким и невозвратным днем, похожим на былину. За пятнадцать верст от города все оборачивался в седле и поглядывал на сизый столб дыма, что стоял над Пинском. Там, вперемешку с золой, остался прах Усти. Осенний ветер разметет его, смоют дожди и снега, и не останется ни могилки, ни следа. Только память Алексашкина будет бережно хранить живой облик Усти, и в сердце она останется вечно свежей и тяжкой раной.

Думал о том, что многим славным черкасам привелось лечь на горячую землю Пинска. Из далекой Сечи пришли украинцы на Белую Русь. Пробивались сюда через пылающие огнем степи, чтоб помочь братам в трудный и горький час. С ними породнился навечно кровью. И если приведется Алексашке, ляжет за них без раздумья, как лег Шаненя.