— Как звали мужика? — спросил Алексашка.

— Фонькой.

— А что было перед этим?

— То было, что задумали казаки прорыть ход к стене под землей, подложить бочонок пороху и подорвать стену. Копали недели, может, со три. Когда осталось до стены метров пять, прорвало откуда-то воду и затопило ход. Опечален был Золотаренко: столько надежд строил и все рухнули. А черкасы его супокоивают: не бедуй, батько! Стену все равно разметем… Ждали только густой ветреной ночи. На ту ночь взялся Фонька подкатить бочонок к стене и взорвать его. Скоро выдался случай. Гудел ветер. В траве и листьях деревьев шуршал дождь. В бочонок казаки заделали фитиль, выкатили его. И сказал атаман Золотаренко: ползи, Фонька, к стене…

Алексашка поднялся, подошел к костру.

— Ну, рассказывай, что дальше…

— Пополз Фонька, толкая впереди себя бочонок. Мы сидим, не дышим, ждем. Время медленно тянется. Гадаем, сколько часу надобно, чтоб поджечь фитиль. Наконец приполз Фонька, а бочонок не рвется. Догадались, что погас фитиль, примоченный дождем. Тогда Фонька положил за пазуху сухой конец и снова пополз к стене.

Алексашка не вытерпел:

— Скажи, была у того Фоньки кличка?

— Какая кличка? — не понял Степка.

— Кликали его Фонька Драный нос.

— Не слыхал такой клички. Фонька да Фонька, — вспоминал Степка. — Говорил он, что не раз был сечен панскими батогами, а последний раз саблей. Говорил, что заговорен от смерти. Потому не имеет страха… А ноздри впрямь были дырявые…

— Он! — вырвалось у Алексашки. — Рассказывай дальше!..

— Лежим, значит… Ночь темная, сырая. И разом будто солнце вспыхнуло, высветлив все окрест. И ухнуло так, что казалось, небо свалилось на землю. Со стены в ночь ударили мушкеты, загремели пушки. Постреляло панство и затихло. А мы ждем: нет Фоньки да нет. Потом слышим, стонет кто-то в поле, зовет. Поползли казаки и приволокли Фоньку. А ему ядрой ноги отбило.

— Как же попал он? — удивились мужики. — Ночь густая была…

— Случаем попал… Негаданно… Приволокли Фоньку. Лекарь туда-сюда, а что он сделать может, ежели ноги отшибло. Исходит мужик кровью. Его перевязывали тряпьем. Нечто тряпка удержит кровь? Под утро подошел к Фоньке атаман. Фонька говорит ему: «Бывай, батько!.. Бывайте, браты! Бейте панов, говорит, добывайте себе волю…» Утром Фонька помер. Поховали его по-казацки: в лесу насыпали курган шапками…

Поднял Степка голову и увидел, как скатилась у сотника слеза и запуталась в редкой русой бороде.

Алексашка поднялся и побрел между костров. Вышел к Днепру. Долго стоял над обрывом. Думал и надеялся, что встретятся еще. Думал, как возьмет царь Белую Русь под свою руку, вернутся в Полоцк. Не выпало Фоньке Драный нос. Упал Алексашка в траву и, обхватив голову руками, заплакал, как бывало в детстве…

Перед утром задремал. Проснулся от людского гомона. Открыл глаза — солнце поднялось высоко. А в деревне войско — воевода Воейков пришел. Подхватил саблю, побежал.

Когда оказался возле хаты, в которой остановился пан полковник, увидел, как воевода, обнимая, похлопывал Поклонского по плечу. Алексашка с радостью и любопытством рассматривал войско. Как оно было не похоже на мужицкий полк! Воины с мушкетами, с ольстрами, с запасом провизии. На конях ременная, хорошо подогнанная сбруя. Воевода и Поклонский ушли в хату. Были там недолго. Когда вышли — заиграл рожок. Войско село на коней и тронулось к воротам. Полк Поклонского потянулся за войском. В двухстах шагах остановились. Простояли около часа. Воевода собрался посылать в город письмо. Написать его не успел — ворота широко раскрылись, и в широком проеме Алексашка увидел высокую фигуру королевского урядника и Козьму Маркова. За ними — толпа горожан. На вытянутых руках бурмистр держал хлеб. Легкий ветер шевелил белые расшитые концы полотенца.

Воевода Воейков и Поклонский пошли к воротам. За ними войско.

— Сдаются на имя царское! — радостно сказал Алексашка Петьке Косому, который шел рядом.

Петька Косой что-то ответил, но что, Алексашка разобрать уже не мог. Расступаясь перед воеводой и войском, толпа гудела сотнями голосов:.

— Слава государю!..

— Долгия лета Лексею Михалычу!..

— Сла-ава!..

В церкви Богоявления Христова ударил колокол, потом второй раз. И, наконец, чаще и чаще, пока удары не слились в единый звон, который плыл над городом и таял где-то далеко в приднепровских лугах. Навстречу войску валил народ. За внутренним валом, на площади стало совсем тесно. Все перемешались — воины, ремесленники, бабы. Войско расквартировалось по хатам. Пан Поклонский увел воеводу Воейкова к себе домой. Алексашка с Петькой Косым тоже ушли на постой.

Весь день в городе было шумно и весело. В две корчмы не пробиться — полно цехмистеров и челядников. Те и другие бражничают, поднимают кружки за здоровье государя и гадают, какая будет жизнь в Могилеве. Захмелевший хлебник Васька бил себя в грудь кулаком и, расплескивая брагу, с жаром кричал:

— Не мог царь-государь покинуть белорусцев. Не мог! Одной веры с московским людом, одних кровей!.. Говорил, что придут стрельцы? Говорил. И пришли!..

— И Радзивилл еще может прийти, — перечил Ермила.

— Типун тебе на язык!

— Я не хочу того, — оправдывался Ермила. — Война. Всякое бывает на войне.

— Пей, Ермила! Чтоб во веки веков не было унии!

— За царя нашего батюшку!..

Эту ночь крепко спал Алексашка. Только сны видел тревожные. Снилось ему, что рубился на саблях с уланами, весь был измазан вражеской кровью. Потом виделось, что сидит с Фонькой Драный нос в кустах и ждет панское войско. Только Фонька порублен весь и Марья перевязывает ему не плечо, а ноги… Измучили сны Алексашку. Утром вышел из хаты, снял рубаху и ведро воды выплеснул на спину и грудь. Немного стало легче.

Алексашка съел кусок баранины, запил кружкой кваса и, позвав Петьку, пошел в магистрат, куда велел прийти Поклонский. Алексашка вошел в комнату. Пан Поклонский был в новом зеленом кафтане, синих штанах. Сапоги начищены до блеска. Он бросил на Алексашку гордый и строгий взгляд.

— Чего хотел?

Алексашка замялся:

— Ты велел прийти, пан полковник.

— Нужен будешь — позову. Сам не суйся!

Алексашка вышел. Во дворе сплюнул и сказал Петьке:

— За ночь будто подменили. И смотреть не хочет.

— Панская кровь в нем была и осталась, — шепнул Петька, поглядывая на дверь.

— Может, помешал, — пожал плечами Алексашка. — Наверно, государю письмо писать собрался…

Письмо писалось. Слагал его не Поклонский, а воевода Воейков. Он сидел за столом и поминутно макал перо в большую глиняную чернильницу. Писал и громко говорил, о чем пишет:

— «Отписка полкового воеводы М. П. Воейкова на царский стан под Смоленском о сдаче Могилева…

Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всеа Великия и Малыя Росии самодержцу, холоп твой Мишка Воейков челом бьет. В нынешнем, государь, во 162 году августа в 24 день божиею милостию и твоим государским и сына твоего государева, государя нашего благоверного царевича и великого князя Алексея Алексеевича, счастьем могилевцы шляхта и бурмистры и райцы и лавники и мещане и всяких чинов люди под твою государеву высокую руку поддалися и городам Могилевом и уездам тебе, государю, челом ударили. И меня, холопа твоего, и полковника Костянтина Поклонского могилевцы всяких чинов люди встретили чесно, со святыми иконами, и пустили в город. И те бурмистры и райцы и лавники и мещане лутчия люди, пришед в церковь соборную, передо мною, холопам твоим, и перед полковником по святой евангельской заповеди тебе, государю, веру учинили, что им, могилевцам, которые живут в православной христианской вере, быть под твоею государевою высокою рукою вовеки неотступным. А достальных могилевцов мещан и всяких черных людей стану я, холоп твой, приводить к вере в ыныя дни и на роспись писать имена их по чином. А которая, государь, римскоя веры шляхта хочет быть под твоею государевою высокую рукою, и я, холоп твой, по той евангильской заповеди приводить их к вере не смею, что они християне.