Возле ратуши немедля собралась толпа мужиков и казаков. Стоит шум и гомон. Небаба поднял шапку, помахал ею и надел на голову снова.

— Тишей!.. Слушайте, люди, Лукаш Ельский универсал прислал работному люду и холопам.

Снова загудела толпа.

— Что писано в нем?

— Пущай назад уносят! — настаивало несколько голосов.

— Читай! — предложил Шаненя. — Послушаем.

Небаба показал трубачу на телегу, и тот, взобравшись, стал рядом с атаманом. Посмотрев на бумагу, Небаба ухмыльнулся.

— Слушайте, работные люди и мужики! — снова стало тише. Небаба окинул толпу. Она уже не колыхалась, а замерла в ожидании слов. — Войт пинский Ельский прислал письмо вам, чтоб вняли голосу его. Трубач, читай!

Трубач развернул листок, начал читать тихо и путано.

— Не слыхать!..

— Моцней! — потребовали голоса.

Небаба разозлился:

— Не жрал сегодня?!. Читай на всю глотку, чтоб люд каждое слово слыхал.

Покосившись на суровое лицо атамана, трубач струхнул и начал читать заново. Уже громче. Листок подпрыгивал в его дрожащих руках.

— «Лука Ельский, маршал, полковник Пинского повета и войт города Пиньска, объявляю. Так как у вас показалась такая явная будущему, уже избранному, Его величества королю, милостивому господину нашему и Речи Посполитой измена, что вы нарочно бунтовщиков казаков к себе привлекли, город и вольности свои в великую неволю им предали…»

Мужики гневно зашумели:

— Чего брешет войт?!. Не предавали мы вольности!

— Про какие вольности бает пан?

— Мы православные и Речи Посполитой изменить не могли, — закричал Ермола Велесницкий. — Вера у нас своя, и менять ее на унию не собираемся.

— Читай дальше!

Трубач глубоко захватил воздух.

— «…теперь по определению божию и начальства его, войска королевства Польского, находящиеся под предводительством князя, его милости господина гетмана великого княжества Литовского, с сильною артиллериею к Пинеску стянулось и с помощиею божиею хотят взять город и всех бунтовщиков и изменников наказать огнем и мечом… Будучи войтом вашим и не желая, чтобы дети невинныя и пол женский столь строгой справедливости карою обременены были, горячо упрашиваю его милость предводителя войск… чтобы они мне, для извещения вас, а вам для образумления, дав несколько времени, святой справедливости руку остановили; в чем вы познали бы ваши обязанности к королям, господам вашим, это изменническое ваше настроение оставили, а головы свои наклоняя к покорности…»

— Слышите, мужики! — не выдержал Шаненя и поднял кулак. Лицо его побагровело, вздулась на лбу синяя жилка. — Наклоняйте головы свои и переходите в унию… И терпите обиды от господ ваших и королей!..

Как волна, неумолимая и грозная, поднятая свирепым ветром, понеслось над площадью:

— Не будем!..

— Не бу-уде-ем!

Седобородый мужик в изодранном зипуне добрался до телеги и схватил трубача за полу.

— Детей невинных и пол женский пожалел, а от девки гды замуж идет, куница врадку двадцать грошей, а от вдовы тридцать грошей…

Трубач вырвал полу из рук седобородого, а тот хватал за ноги, кричал свое:

— Вольности нашей казакам в великую неволю не предавали. Казаки браты нам вечные! Понял?!

— Я читаю, что велено, — отвечал трубач, растерянно оглядываясь по сторонам. Огромная толпа клокотала.

— Читай! — кивнул Небаба.

Снова стало тихо.

— «…а головы свои наклоняя к покорности… обратились с покорною просьбою, чтобы при виновных оставшись от наказания несколько свободными, могли вкусить сколь ни есть милосердие, а если этого не сделаете, скорее познаете над собою, женами и детьми вашими, строгую кару справедливости божией. Писано в лагере под Пинеском, 9-го октября 1648 года. Лука Ельский, маршал и полковник повета Пиньского…» — трубач вытер рукавом вспотевший лоб и замолчал.

Неистово гудела толпа. Колыхались гневные, раскрасневшиеся лица. Над толпою поблескивали косы и алебарды. Только казаки стояли в стороне, молча слушали. Молчал и Небаба. Он видел, что именно в эту минуту будет решаться ответ на письмо войта: останутся ли они вместе или откроют ворота и наклонят перед войтом покорные головы.

— Податями и оброками короли замучили, а панство грозит мечом! — брызгал слюной седобородый.

— Коту под хвост универсал панский! — с надрывом кричал канатник плешивый Юзик и спрашивал толпу: — Слыхали, а? Что придумал, погань, а?

— Прочь унию!

— Про-очь! — неслось над плацем.

Шаненя кивнул Велесницкому:

— Бей в колокола! Будем собирать люд, Ермола. Пусть все слушают панское слово!

Велесницкий сел на коня, стеганул зло плетью и помчался к церкви. Загремел колокол. Повалили к ратуше мужики и бабы. На площади стало народу еще гуще. Всем было известно содержание письма войта. Город и тысячи людей в нем походили на встревоженный улей. Мужики прибежали на плац, вооруженные чем попало: кто вилами, кто просто кольем. Говорили уже не о письме. Тяжелая барщина, большая плата за куничные земли, требования униатов закрыть православные церкви — волновали умы горожан. Еще ближе и роднее стали пинчанам казаки, что пришли из недалеких украинских земель. Трясли бородами старики и вспоминали Северина Наливайку. Тогда клялись белорусцы украинцам, что были и останутся им братами: Кричали бабы, проклиная на веки вечные род панский. И не запугали кулеврины час назад, когда ухнули за городом и гулкое эхо выстрелов покатилось за Струмень. Ударили ядра в мостовую, разбивая в щепы настил. Одно ядро раскололо березу. Развалившись надвое, она перегородила улицу. Челядники нашли еще теплое ядро и понесли его казакам…

Возле базарной площади, за ратушей, собрал чернь кряжистый, подстриженный под горшок мужик, зажал в кулак редкую бороду и, стреляя глазами по сторонам, говорил осторожно:

— Ежели только ворвется в город войско, перережут всех, старых и малых, обесчестят девок, а холопов на колья посадят. Шутки с паном войтом плохие. Что обещал, то сделает…

— А что ты, горбоносый, советуешь?

Мужик, названный горбоносым, виновато огляделся, пожал острыми костлявыми плечами.

— Подумати надобно, как теперь быть. За топор взяться — не хитрое дело, да под стеной гаковницы стоят и пикиньеры ощерились пиками.

— Правду человек говорит. Подумати не залишне.

— Знаем, что правду. И панского милосердия с лаской вот так вкусили! — Шаненя провел ребром ладони поперек горла. — Выхода у нас иного нет.

— Откуда он будет, выход, ежели его не ищем. — Пробубнил горбоносый. — Что бы ни говорили да ни рядили, а воля божья одна свершится…

Не понравился горбоносый Шанене. Он выбросил руку в сторону ворот.

— Казаков не предадим и открывать ворота пану не будем! Иди! Силой никто не держит. А люд не мути!

— Не мутит он. Человек свою думку высказывает. Он, может, не меньше твоего обид от панства сносил.

— А ты скажи, кто будешь? — закричал Велесницкий. — Не лазутчик ли панский?

Воспользовавшись перебранкой, горбоносый — замолк и юркнул в толпу. За ним бросился Шаненя:

— Держите его!..

Горбоносого окружили плотным кольцом.

— Что-то не видел я тебя в Пинске? — Шаненя пристально стал разглядывать мужика.

— Неужто всех знаешь? Люду полон город. — Горбоносый ежился и старался вырваться из цепких рук.

— И правда што! — пробасил кто-то.

— Не ты ли новый заступник явился? Ведите к Небабе. Там казаки допросят, — решил Шаненя. — Только держите покрепче!

— Чего меня к казакам?! — взвыл мужик. — Пускай свои спрашивают, что надо…

— И черкасы не чужие…

— Я супротив черкасов ничего не говорил… Куда вы меня, братцы, ведете? Стойте!

— Иди, иди!

Подталкивая горбоносого в спину, повели к ратуше. Небаба выслушал, посмотрел исподлобья на мужика.

— Что-то не нравишься ты мне… Джура!

— Здесь я! — отозвался Любомир.

— Дать ему плетей, чтоб признался. Да не жалей!

Горбоносый задрожал и упал на колени.