Спешившись, татары разбежались по дворам искать поживу. Увязывали в тюки и приторачивали к седлам кожухи, постилки, снедь. Потом подожгли Охов и покинули его, угоняя в далекие края пленных девок.

Через месяц возвратился в маенток пан Тышкевич. По черни не бедовал и не думал о ней. Радостно билось сердце, что не выявили татары дом, стоявший в стороне, не увели живность. Но через три года и в маенток пришла беда. Во сто крат оказались страшнее татарских сабель бердыши и косы сурового Северина Наливайки. Едва его отряд пришел на землю Белой Руси, как загудел улеем край. Чернь поспешно взяла в руки вилы и топоры, горожане — сабли и — к Наливайке. Под мощными ударами крестьянского войска пали Могилев, Давид-Городок, Туров, Пинск. Теплым мартовским днем, раскидывая комья талого снега, конное казацкое войско промчалось мимо сожженного татарами Охова и обложило маенток пана Тышкевича. С паном никаких разговоров о выкупе не вели. Сына, двух дочерей и пани под улюлюканье и свист черни посадили в колымагу, на которой возили навоз, и великодушно отпустили, а пан Тышкевич закачался в петле на воротах. Маенток разграбили и спалили, а живность увели…

Почти пятьдесят лет прошло с тех пор. Заново отстроились деревни, сожженные татарами, стерлись в памяти имена тех, кого угнали крымчаки в неволю. И только по деревням, словно призрак, ходили легенды и сказы про грозного Северина Наливайку — защитника обездоленной черни.

Внук пана Тышкевича, князь Станислав Тышкевич, приехал в Охов из Вильни и долго стоял на холме, где некогда был маенток деда. Старый лес вырубили, раскорчевали, а с холма стали видны девять хат нового Охова. Ожил старый шлях. Тянутся к Пинску купеческие телеги, а к Несвижу везут соль из астраханских учугов, вяленую рыбу из Русского моря, бухарские шелка. Но теперь купцов с каждым днем все меньше.

Пан Станислав Тышкевич раздал девять наделов земли куничникам. Один из наделов взял угрюмый высокий мужик Силан, прозванный Сиротой. Кличку такую дали ему потому, что не было у него ни отца, ни матери, ни братьев. У людей рос. Отмеряя Силану надел, староста высказал волю пана: тому куница, кто веру католическую примет. Силан дергал костлявыми плечами, супил лоб, и без того изрезанный морщинами, и согласно кивал, подергивая черной путаной бородой. И хоть был строгий наказ пана, а староста дал Силану куницу.

Землю Силан любил и лелеял. Весь надел раскорчевал, расчистил, выбрал из него сорную траву и возделывал так, что стала земля мягче пуха. Она вознаградила Силана щедро: хлеба родила хорошие, густые. Крупное золотистое зерно радовало сердце, и Силан думал, что годов через пять-шесть будет излишек, который свезет на ярмарку в Пинск, а за деньги купит живность. Но пока собрать денег Силану не удалось. Кроме того, за последний год он задолжал пану за куницу сорок грошей.

Приезд пана Тышкевича в Охов не предвещал ничего хорошего. И Силан украдкой поглядывал из-за куста орешника, как прошел пан к хате старосты. Возле хаты, под березой, поставили столик, застеленный белой скатеркой, и скамейку. Тышкевич опустился на скамейку, и слуги завозились возле пана. Силан увидел двух похолок в белых кафтанах, и сразу защемило сердце. Предчувствие не обмануло Силана. Староста обежал хаты и велел мужикам немедля собираться. Силан перекрестился и пошел к хате старосты.

Девять хат — девять мужиков. Стоят молча, сбившись в кучу неподалеку от хаты. Ждут. Пан Тышкевич отпил из гладыша кислое молоко, вытер губы и, покосившись на мужиков, спросил старосту:

— Все?

— Все, ваша мость.

Ждут мужики, что скажет пан. А тот не торопится. Чешет пальцем затылок, дергает с курчавых бровей волосы и смотрит на белые облака. Мужики видят быстрые колкие глаза, острый нос, торчащий над черной щеткой усов. Вздрогнули усы.

— Кто? — пан Тышкевич сузил глаза и посмотрел на эконома.

— Степка Бурак.

— Степка! — крикнул староста.

Степка Бурак, сутулый длиннорукий мужик, вздрогнул и опустился на колени.

— Шестьдесят грошей за куницу, — прочитал эконом.

— Почему не отдает? — спросил Тышкевич у старосты.

— Отдам, ясновельможный, — божился Степка. — Свезу в Пинск овес и коноплю и отдам…

— Не хочет куничными отдавать, пойдет в тягловые! — прошипел пан Тышкевич. — Пять дней в неделю… Похолки! Десять плетей ему, чтоб помнил про долг.

Похолки схватили Степку, бросили на траву и задрали на голову рубаху. Засвистела плеть, и голос эконома считал:

— Раз… два… три… чытыре…

Степка не стонал, не просился. Только дышал тяжело и быстро. Отстегав, похолки толкнули Степку ногой в бок.

— Сгинь с очей!..

Не успел Степка подняться с травы и завязать на штанах веревочку, как голос старосты оповестил:

— Силан Сирота!

Похолки схватили Силана и бросили на траву. Кто-то сел ему на ноги, кто-то тяжело придавил голову к земле. Упругая плеть обожгла спину, и Силан сжал зубы…

Поднялся, шатаясь. А пан процедил:

— В костел ходит?

Обомлела душа. Мимо воли приподнял голову и встретился взглядом с ясновельможным. Тот повторил:

— Ходит?

Ответил староста:

— Пойдет, ваша мость.

— Еще десять плетей сучьему сыну! — пан Тышкевич ухмыльнулся. — А ходить не будет, шкуру живьем сдеру.

Силана снова бросили на траву.

Все девять мужиков были старательно высечены в тот же день похолками во дворе у старосты.

А через две недели жизнь Силана пошла колесом. В полдень сонную тишь Охова нарушил людской говор, скрип повозок и храп коней. Грозно поблескивали пики и широкие лезвия алебард. Страх и смятение навевали крылья гусар и тяжелые черные кулеврины на неуклюжих деревянных лафетах. В хате старосты остановились ясновельможные паны — стражник Мирский и пинский войт Лука Ельский. Оховские мужики знали, что войско идет к Пинску, в котором засели черкасы вместе с горожанами. И теперь рядили, что будет с повстанцами. Насмотревшись на рейтар и драгун, на колонну пикиньеров, мужики не сомневались, что войско без боя вступит в город, ибо выстоять против такой рати — немыслимо. Вместе с тем полагали, что казаки всеми силами будут упрямиться и город без сражения не сдадут.

К вечеру за Силаном пришел староста и повел в хату. По дороге поучал:

— Переступишь порог — падай в ноги. Внимай, о чем тебе будет говорить ясновельможный пан.

— Смилуйся, — просил Силан. — Зачем я надобен ясновельможному?

— Знать не знаю.

Пока шли, все передумал Силан. Может, земли куничные продал пан? В таком разе почему других мужиков не зовут? А может, просил рейтар высечь его? Секли же недавно похолки, и спина еще не зажила. Скорее всего что сечь будут. За что — Силан догадаться не мог.

Староста толкнул мужика к двери. Переступив порог, Силан упал на колени, не рассмотрев, кто есть в избе и кому надобно кланяться.

— Вставай, — повелевал пан.

Силан приподнял голову. В углу хаты увидел троих сидящих. Первый, круглолицый, в камзоле, положил руку на черенок сабли и повторил:

— Вставай. Звать тебя?

— Силаном, ваша мость…

— Поближе иди. Ты, никак, боишься? А бунтовать смел?

— Не бунтовал я, ваша мость, — задрожало сердце Силана.

— Знаю. Не стал бы говорить с тобой, а посадил бы на кол. — И показал пальцем перед собой: — Стой здесь!

Силан подошел на шаг ближе и, кинув робкий взгляд, рассмотрел двоих: здоровузного, рыжеусого, с колкими, как шило, глазами и седого, в темном сюртуке с широким, расшитым серебром поясом. Силан сообразил, что все трое — ратные люди. Они сосредоточенно смотрели на Силана.

— Как мне ведомо, — начал второй, — ты задолжал пану Тышкевичу, податей не платишь. Не плетей заслужил ты, а на кол тебя посадить надобно. Но господин твой ясновельможный великодушен к тебе и терпелив…

— Пусть хранит его бог! — ответил Силан, но тревожное чувство все же охватило душу: давно известно панское милосердие. И на колы паны сажают в знак великой и нерушимой любви к черни. Ноги у Силана стали слабыми. Мелкая неудержимая дрожь прокатилась по всему телу, а лицо покрылось испариной.