«Да в нём роту можно спрятать», — раздражённо думает он, переступая свалившийся откуда-то тюк. Иногда, совершенно неожиданно, из молока выступает тот или иной предмет, вроде ведра, в которое справляют малую нужду по ночам, или брошенный кусок верёвки, или часть трухлявого ствола, слишком большая, чтобы её распиливать и убирать. Времени на порядочную расчистку территории не было, так что трупы древесных исполинов лежат тут и там, напоминая пропойц, которых никто не хочет вести домой. Одно успокаивает: свет от костра оранжевым облаком выделяется на фоне остального марева. Через десяток шагов раздаются и голоса.

— Тьфу ты! — вскрикивает один из двух ополченцев, когда Горан выбирается к весело потрескивающему костерку. — Напугал! Смотри, как бы кто другой не пристрелил по глупости.

Горан улыбается.

— Слышно чего? — спрашивает он, раскуривая чуть набухшую от влаги папиросу вынутой из костра веточкой. Дыма больше, чем обычно.

— Не добавлял бы туману, — бурчит второй, отличающийся от первого внушительным телосложением и роскошными, но сейчас встопорщенными, усами. Его прозвали Бугуртом, потому что в первый же день он попытался по-особому поставить себя в отряде. Затея с треском провалилась, а прозвище осталось и прицепилось накрепко.

— Ой, не бугурти, — хохотнув, говорит первый, толкает усача в плечо и поворачивается к присевшему напротив Горану. — Говорят, сегодня закатники в атаку пойдут. Мандсэмы с утра ушли проверять заряды на перевале, с ними сняли ребят из четвёртого. До сих пор не вернулись.

— Может, случилось чего, — бурчит Бугурт. Его руки сжимаются на винтовке.

— Да это из-за тумана, — с важностью поясняет первый, ни имени, ни клички которого Горан не помнит. — Фитиля наверняка вымокли, а ты прикинь, сколько их менять.

Горан думает об инженерах, ползающих сейчас среди камней и скал, проверяющих каждый метр шнура, от которого зависит не только успешность плана, но и жизни всех, кого отправили оборонять Западную дорогу.

— Мда, — тянет он. Разговоры о скорой атаке не особо его волнуют, потому что вот уже семь дней подряд все только и говорят, что «скоро начнётся». Сначала Горан испытывал что-то вроде любопытства, затем несколько ночей провёл, борясь с трусливой дрожью. Теперь же он плюнул и просто ждёт, когда произойдёт неизбежное. Ходят разговоры о возможном перемирии, но Горан в них не верит. Стали бы их тут держать, если бы вели переговоры? Нет, братец. Никакого мира. Большой стране — большие амбиции, тем более если страна — империя. Почему и восходникам, и закатникам вдруг понадобился Хагвул Горан точно не знает, но догадывается, что дело здесь в территориях и кое-каком превосходстве Вольного города. Так что в перемирие он не верит и часто упражняется, повторяет то немногое, чему их научили за неделю подготовки: удары прикладом и штыком, несколько приёмов рукопашной. Уставая, он переходит к разборке и сборке винтовки. Всё, что угодно, лишь бы занять руки и голову делом, не думать о детях и о жене.

«Надеюсь, светлячок не будет лезть в пекло», — иногда думает он и руки сжимаются от желания прикоснуться к ней, взять лицо в ладони и поцеловать. Не смотря на столько лет вместе, он до сих пор с трепетом касается её мягкой кожи, водит кончиками огрубевших пальцев по спине и шее, когда они лежат одни в кровати и ночь вступает в свои права. От мыслей о жене легче не становится, потому их Горан тоже гонит прочь.

Вдруг тишину лагеря разбивает раскатистый бас колокола. Низкий и протяжный звук, такой, что внутри всё замирает, разносится далеко. Солдаты обмениваются тревожными взглядами и вскакивают.

— Говорил же, сегодня, — говорит первый солдат. Бугурт хмурится и смотрит вверх, как будто видит сквозь туман. Тропинка от костра бежит в том же направлении.

«Надеюсь, успели», — думает Горан и бросается к распределительной палатке за оружием.

Лагерь оживает. Тут и там кричат, что-то с грохотом падает, кто-то даже смеётся, но не весело, а истерично. Горан ощущает смрадное дыхание страха: руки дрожат, сердце колотится как бешеное. Люди, десятки и сотни людей сталкиваются в тумане, удивлённо и злобно вскрикивают, помогают вставать с земли. Горан пару раз получает локтём в бок.

— К перевалу! — раздаётся зычный приказ сержанта, и тут же его подхватывают глотки всё прибывающих со всех сторон ополченцев.

«Значит, бой?» — понимает Горан, занимая место в конце длинной, насколько можно разглядеть очереди. Лишь через пару секунд он понимает, по обрывам бумажек в руках, что очередь эта в сортир.

— Но приказ… — заикается Горан, но его тут же обрывает кто-то впереди.

— Как же в бой не посрамши?!

Суета превращает лагерь в хаотичное пространство, где препятствия возникают и исчезают сами собой. Горан, который прекрасно ориентировался в хитром лабиринте предыдущие недели, теперь не может добраться до палатки снабжения.

«Может, ну его?» — думает он, продолжая поиски.

В конце концов, Горан выходит к приземистому тенту, где молчаливый мужчина с солдатской выправкой и вечно прищуренным взглядом выдаёт оружие. Все винтовки стандартного образца: однозарядные, с ручной доводкой патрона. Одно и то же действие втемяшили в головы ополченцев, так что любой из них может перезарядить и дослать патрон в ствол с закрытыми глазами посреди сна. Однообразное движение ничуть не отличается от любой другой монотонной работы. Только обстоятельства и результат другие. Горан вспоминает, что однажды солдату в палатке снабжения предлагали помощь, но он молчаливо отказался, медленно покачав головой из стороны в сторону. Это движение выглядело таким же основательным, как и он сам — вопросы отпали сами собой.

Только ощутив в руках тяжесть, ставшую привычной за последнюю неделю, Горан немного успокоился. Не то чтобы винтовка такая уж надёжная защита. Скорее всего, её наличие станет причиной его смерти, но мысль о том, что он может дать отпор, наполняет Горана отвагой. Пускай и жиденькой.

«Я защищаю свой дом», — думает он, направляясь к единственное тропе, ведущей наверх. Она достаточно широка, чтобы протащить большую повозку, и пересекает лес насквозь. Ей не так уж часто пользуются: морской и железнодорожный пути удобнее, хоть и чуть дороже. Этот же путь сохраняли исключительно для желающих войти в Хагвул на своих двоих, да для совсем уж нестандартных ситуаций. Таможенные посты на перевалах не отличаются особой строгостью, потому-то ими, в основном, пользуются те, кто не уверен в своих отношениях с законом.

— Строись! — раздаётся приказ слева, Горан оглядывается, и тут же кто-то со всего размаху врезается в него. Оба солдата падают в промозглую ноябрьскую грязь, а Горан ещё и прикладывается лбом о приклад собственной винтовки. Боль резкая и жгучая, что-то горячее капает на щёку.

— Кальба, — шепчет под нос Горан, промакивая рану рукавом.

— Простите, простите, — заходится совсем незнакомый Горану паренёк, почти мальчишка, рыжий, тонкий и несуразный. Винтовка в его руках кажется артиллерийской пушкой. Тяжело вздохнув, Горан поднимается и помогает встать рыжему.

— Ты из какого отряда? — спрашивает Горан.

— Извините…

— Отряд! — выкрикивает он, нечаянно пародируя интонации сержанта.

— Ш… шестой, — твёрдо отвечает мальчишка и нахально смотрит на Горана. Не напоминай он растрёпанного воробья, взгляд, может быть, и подействовал бы.

— Хорош заливать, я сам из шестого. Десять дней тебя что-то видно не было.

— По… пополнение.

Тьфу ты, доброволец, которого не взяли. Таких много: их направляют на склады и в больницу, самых смекалистых прикрепляли к инженерам и связистам. Как этот задохлик проник в лагерь, где достал форму и тем более — оружие, загадка для Горана. Разбираться уже поздно.

— Как зовут?

— Элай… Элай Мудгаш.

— Хорошо. Держишь рядом.

— А вас?

Горан, направившись было вперёд, оборачивается.

— Не выкай, сразу себя выдашь! Горан Лелеф, шестой боевой.

— Приятно познакомиться.