— Вольно, — гаркает Реза, заходя в комнату, превращённую в первую линию обороны. Тцарканы опускаются, пальцы покидают курки.

Некоторые до сих пор считают Хэша дезертиром, но Реза ясно дал понять, что по-возвращении гигант хоть и понесёт заслуженное наказание, но будет полностью восстановлен в звании и правах. Тут же поползли слухи, но суматоха подготовки к осаде уничтожила их сама собой.

Начальник ибтахинов замирает перед внушительной фигурой гиганта и нетерпеливо заглядывает тому за плечо. Хэш перехватывает его взгляд, качает головой. На миг глаза Резы округляются, но он тут же берёт себя в руки.

— Добро пожаловать домой, — говорит он. Хэш крепко пожимает ладонь друга.

— Как обстановка? — спрашивает охотник, когда они вдвоём покидают купол.

Странно, но даже сырой запах пещеры, щедро сдобренный затхлым духом застоялой воды кажется Хэшу приятным. Он бредёт сквозь расцвеченную тусклыми лампами пустоту, и громада строящегося генератора, ныне погруженная в унылую темень, достойным привратником встречает возвратившегося странника.

— Готовы настолько, насколько это возможно.

— Хагвул…

— Дети и старики эвакуированы, так что остались только защитники. Основной удар, без сомнения, придётся на Порты, но достанется и перевалам. Железнодорожные пути мы разобрали. Насыпали таких баррикад, что и за месяц не разберёшь.

— Империи?

— По слухам, собрали армию, достойную до-раскольного периода.

«Без шансов», — думают ибтахин и фюрестер одновременно.

— Что там на счёт вторжения из Тебон Нуо?

Хэш вопросительно поднимает бровь. Его удивляет, что Реза не использует выдуманное людьми «мэвр». Прислушавшись к себе, гигант неожиданно понимает, что вообще не испытывает привычного напряжения, хотя обычно начальник ибтахинов не стеснялся демонстрировать неприязнь к фюрестерам и им подобным.

— Отменяется, — глухо отвечает Хэш. Реза молча кивает и больше не возвращается к этому вопросу.

— Старик у себя?

— Да. Он теперь почти всегда там.

Дорога отнимает больше времени, чем обычно. Прослышав о возвращении охотника, учёные выходят на лестницу, чтобы поглазеть. Спускается Мадан. Несмотря на восстановление в должности, он чаще сидит в кабинете, чем выходит на люди. Выглядит плохо. Хэшу хватает взгляда, чтобы отвадить от себя всех любопытных, включая директора. В какой-то момент его нагоняет Буньяр. Он сбросил несколько кило и лихорадочное пламя, поселившееся в его зрачках, говорит о состоянии мандсэма много больше слов. Он лишь порывисто обнимает Хэша и хлопает его по плечу. Реза покидает охотника перед тайной лестницей в кабинет ректора.

— Юдей, — неожиданно говорит он, — была одной из нас. Рад, что довелось сражаться вместе с ней.

— Я тоже, — глухо шепчет гигант и начинает восхождение. Впервые за долгое время мыслей нет. Грусть заполняет его целиком, выдавливая остальное, даже боль. Петляющие ступеньки заканчиваются площадкой у портрета, но Хэш входит без стука.

Глаза посыльного, что замер над столом ректора, округляются. Он издаёт звук, похожий на всхлип, и пятится к окну. Филин поднимает голову. Замирает. Хэш и Йоним долго переглядываются. За это время посыльный успевает сгрести со стола охапку писем и дотащить своё окаменевшее тело до выхода из кабинета.

— Х… Хэш… Мальчик мой…

— Папа.

Охотник подходит сам. Он видит слёзы, которые Йоним старается удержать, и сам чувствует в носу нестерпимое жжение.

«Да что ж такое».

Хэш подходит креслу Филина, тяжело опускается перед ним на колени. Их глаза оказываются на одном уровне. Ректор поднимает руки и осторожно, боясь разрушить иллюзию, опускает их на плечи сына. Ладони прикасаются к шероховатой ткани, пальцы загребают складки, Филин сжимает их так сильно, как только может. Хэшу приходится накрыть кисти ректора своими ладонями и мягко надавить, чтобы он ослабил хватку.

— Я здесь, папа.

— Ты здесь… ты здесь.

Одинокая слеза стекает по морщинистой щеке старика.

Хэш начинает говорить о том, что с ним случилось. Он извиняется за то, что бросил их, рассказывает о прекрасном мире по ту сторону кхалона, о целом народе, которые так долго страдал под пятой его отца. Слова выходят грубыми и простыми, но Йониму их достаточно. Он был бы рад, даже если бы Хэш вовсе ничего не рассказывал. Но он говорит, и когда доходит до Юдей, замолкает на долгие минуты.

— Я не смог защитить её, папа, — ровным голосом произносит он. — Я даже не знаю, жива ли она. И кто она теперь. Прости…

— Ты не виноват, сын.

— А кто, отец? Она пошла туда за мной.

— Но это я попросил вернуть тебя любой ценой. Я… не думал…

Каждый остаётся при своём чувсте вины. И боль расчерчивает радость встречи неровными рваными полосами.

Хэш поднимает голову и смотрит за плечо Йонима. Там, за большим окном, раскинулся Хагвул. Город сотен домишек, коттеджей, особняков, лавочек, кабаков, торговых лотков, булочных, магазинов, тысяч запахов, криков, беспробудного шума, грязи и крови. Но это его город.

— Из огня, да в полымя? — улыбнувшись, спрашивает Хэш. Ректор снимает очки и прячет лицо в ладони.

— Мне страшно, сын.

— Мне тоже, папа. Мне тоже.

Утро холодное и мрачное. Туман заволок всё настолько густой поволокой, что не видно и собственную вытянутую руку. Горан Лелеф, солдат шестого боевого отряда Ополчения Хагвула просыпается от того, что кто-то спотыкается о его ногу, выходя из палатки. Пробормотав ругательство, он поворачивается на другой бок, закрывает глаза, но уже через минуту понимает, что момент упущен. Остаётся только вспоминать смутные обрывки сна, в котором его сын и дочь, такие, какими он их запомнил, сажая на корабль до Десяти Островов, убегали от него по узкому тёмному коридору. Он почему-то вызывал неясную тревогу, и Горан вглядывался в стены, плафоны светильников, плинтусы, тусклые дверные ручки. Всё и вся покрывала разветвлённая сеть тонких чёрных наростов, пульсирующая в такт неясному ритму. Ковёр под ногами, казалось, шевелился и периодически вздрагивал, словно от спазма. Двери, при ближайшем рассмотрении, оказались дрянными рисунками.

«Берегите друг друга», — вспомнил Горан последнее наставление, толкучку, крики и слёзы. Его дети были одними из немногих, кто не плакал. Дочка, несмотря на возраст, крепко держала младшего брата за руку, не отрывая глаз от родителей.

Горан чувствует собирающиеся в уголках глаз слёзы и отгоняет воспоминание.

Встав с кровати, он быстро надевает сапоги, накидывает на плечи тёмно-багряную куртку. Форму красили в торопях, потому уже на второй день она пошла пятнами, а к сегодняшнему дню наполовину выцвела, но Горана это не смущает. В конце концов, он не военный, а ополченец. Пусть тёмно-синие патрульные и чёрные охранники Университета заботятся о внешнем виде. Горан пришёл в Ополчение, чтобы отстоять город и свой дом, где его дети смогут жить без палки, занесённой над их головами.

Гадкая влага, висящая в воздухе, тут же впитывается одеждой, оседает водяной пылью на лице. Лес Тифрту, где разбит лагерь, едва ли защищает от тумана, а по вечерам кажется, что деревья переговариваются друг с другом — такой стоит шорох и треск. Заподозрить в тёмных исполинах с тяжёлыми, тёмно-зелёными кронами болтунов тяжело, но Горан знает, что дерево не так молчаливо, как кажется на первый взгляд. В обычной жизни, той, что кажется, обернись и протяни руку — схватишь, он работал с древесиной каждый день и научился если не понимать, то улавливать её характер. Что-то, скрытое в волокнах, не умирает даже после расчленения ствола на отдельные доски. Если работать с кусками одного дерева, то стул, стол, кровать, шкаф — да что угодно, будет крепким, ладным и долго прослужит хозяину. А вот если из разных…

Сплюнув на землю, мужчина достаёт папиросу, оглядывается в поисках огня. Где-то недалеко должен гореть костёр, кто-то всегда на посту, вот уже неделю. Нападения ждут в любую минуту. Марево стоит жуткое, но вот чуть правее от прохода между палатками мелькает даже не костёр — призрак, особенно буйный отсвет, напугавший даже бесформенную глыбу тумана. Горан пробирается к нему. Палая листва, уже начавшая подгнивать, скрадывает звук шагов. Он идёт бесшумно, будто соглядатай врага. Неприятно чувство охватывает Горана, он оглядывается, но, разве в тумане что-нибудь разглядишь?.