— Что «но»?

— Мы, купцы, прежде чем вкладывать капиталы в дело, примеряем семь раз — такая уж наша натура: не верь чужим речам, верь своим очам.

— Я денежной выгоды не ищу, господа, — оскорбился генерал.

— Вы не так поняли, ваше высокопревосходительство, — смягчил Вышнеградский. — Мы сами готовы отдать последние рубахи… Но одних денег нынче мало. Вчера против нас выступила вся фабричная Москва. Сегодня вы готовы один на один выступить против нее? С какой силой вы выступите?.. Вам мы поверим и на слово. Но готовы вы сказать это слово сегодня?

Об этом он не подумал: он считал, что его имя просто будет объявлено. Кем?..

Путилов и Вышнеградский поняли его затянувшееся молчание.

— Пока работный люд собран в цехах заводов и фабрик, он — сплоченная сила, — развил план Путилов. — Когда же он выброшен за ворота — это просто темный сброд. Мы решили пойти на крайние жертвы. Однако для этого потребуется время.

И они изложили план организации всероссийского локаута, уже начавший исполняться.

— Мы их обуздаем, — заключил в унисон с Путиловым Вышнеградский. — Что же касается денег, они будут в вашем распоряжении, когда вы скажете свое слово.

После парада, устроенного «балерине» на Ходынском поле, изволил пожаловать к главковерху и командующий Московским округом Верховский. Корнилов принял его с сомкнутыми губами.

— Ничего не предусмотренного программой Государственного совещания произойти не может, — сказал, прямо глядя в лицо генерала, Верховский. Ибо весь гарнизон на стороне революции. Солдатская масса чрезвычайно дорожит свободами, полученными после крушения самодержавного строя. Оренбургский казачий полк, направленный к Москве без моего ведома, я приказал остановить в пути. Министр-председатель одобрил мой приказ.

Корнилов готов был кликнуть своих текинцев: арестовать и выпороть изменника!.. Ожидавший своей очереди на прием профессор Милюков окончательно развеял надежды главковерха на Москву:

— Вы, глубокоуважаемый Лавр Георгиевич, — верховный главнокомандующий, а Керенский — «верховный главноуговаривающий». Толпа еще верит его словам. Мы, ваши преданные и верные друзья, взвесившие все «за» и «против», пришли к выводу: рано. И не так нужно сделать. Не самому наносить удар, а ответить сокрушительным контрударом!..

Это было примерно то же, о чем говорил в свое время Савинков. Вот бы с кем следовало посоветоваться! Единственный человек, на твердость которого Лавр Георгиевич может рассчитывать. Но его в Москве не было. Зато речь Керенского уже опубликована во всех газетах. А в ней: «…и какие бы и кто ультиматумы мне ни предъявлял, я сумею подчинить его верховной воле и мне!..» Мразь! Штафирка! Осмелился так говорить о верховном главнокомандующем!..

Филоненко и Завойко принесли наконец текст его доклада.

— Наберитесь терпения, ваше высокопревосходительство, — сказал ординарец. — И не испытывайте разочарования: Москва нужна была нам как необходимая ступень. В этом докладе учтены все нюансы. Читайте его в обычной вашей манере, свидетельствующей о достоинстве и силе.

Главковерх прибыл сегодня в Большой театр перед самым началом заседания. Хотел сразу пройти на свое место. Но Керенский перехватил его. Пригласил в кабинет:

— Я вновь прошу вас, Лавр Георгиевич, не нарушать постановления Временного правительства. Вы должны ограничить свой доклад определенными рамками.

— Безусловно. Эти рамки установил я сам.

…И вот сейчас, на трибуне, он стоял, широко расставив ноги, как на палубе, и без единого жеста, лишь склоняя глаза к листу и поднимая их в невидимый зал, рубил воздух короткими тяжелыми словами:

— …Моя телеграмма от девятого июля о восстановлении смертной казни на театре военных действий против изменников и предателей всем известна. Ближайшая задача этой телеграммы, причина, вызвавшая эту телеграмму, — это позор тарнопольского прорыва, и доныне этот разгром, которого русская армия за все время существования не знала, продолжается! Позор тарнопольского разгрома — это непременное и прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу армию, когда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации. Меры, принятые правительством после моей телеграммы, несомненно, внесли некоторое оздоровление в армию, но разрушительная пропаганда развала армии до сих пор продолжается, и я вам приведу факты…

Скрежещущие слова, срывавшиеся с едва разомкнутых губ Корнилова, пронзали воздух зала, как раскаленные осколки. Антон, как и все сидящие рядом с ним, обратились в слух.

Но как по-разному воспринимались эти слова!..

— …За короткое время, с начала августа, озверевшими, потерявшими всякий образ воина солдатами убиты: командир гвардейского полка полковник Быков!..

Крики из офицерских лож:

— Почтить память вставанием!

И правая часть зала поднимается, как по команде.

— …Поднят на штыки своими солдатами командир Дубенского полка Кургашев!..

Возгласы:

— Повешены ли виновные?

— …Несколько дней тому назад, когда было наступление немцев на Ригу, Пятьдесят шестой стрелковый Сибирский полк, столь прославленный в прежних боях, самовольно оставил свои позиции и, побросав оружие и снаряжение, бежал. И только под давлением оружия, после того, как я по телеграфу приказал истребить полк, он вернулся!..

— Позор полку!.. Истребить! Правильно! — шквал аплодисментов справа.

Антону неведомы были имена Быкова и Кургашева, и он не знал, чем вызвали эти офицеры такую ненависть у солдат, но слова Корнилова о Пятьдесят шестом полку были величайшей ложью! Его батарея в тот день, как раз накануне отъезда Антона, сражалась в расположении сибиряков, и ни один взвод, ни один солдат не отошел без приказа!.. Приказ об отходе на заранее оборудованные позиции, «по оперативным соображениям», был передан из дивизии. И вместе с ним в полном порядке сменил позиции и артдивизион. А теперь, здесь, перед посланцами всей армии!..

Корнилов продолжал приводить «примеры», и страсти в зале разбушевались.

Керенский поднялся, затрезвонил в председательский колокольчик:

— Простите, генерал! Я прошу собрание выслушать те места доклада, которые говорят о великом несчастье и страданиях нашей земли!

Вот она, цена слов. Цена ненависти, не знающей пределов! Но еще большую тревогу вызвали следующие фразы корниловского доклада:

— Таким образом, с анархией в армии ведется беспощадная война, и анархия будет подавлена, но опасность новых разгромов еще висит над страной, еще висит угроза новых потерь территорий и городов и грозит опасность непосредственно самой столице. Положение на фронтах таково, что мы вследствие развала нашей армии потеряли всю Галицию, потеряли всю Буковину и все плоды наших побед прошлого и настоящего года. Враг в некоторых местах уже перешел границы и грозит самым плодородным губерниям нашего юга, враг пытается добить румынскую армию и вывести Румынию из числа наших союзников… — Корнилов сделал паузу и с особой значимостью завершил фразу: — Враг уже стучится в ворота Риги и, если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога на Петроград будет открыта!

Что должна была означать эта зловещая фраза?.. Антон знал настроение в частях Северного фронта и из донесений полковых и дивизионных комитетов в армком, и больше всего из собственных наблюдений: солдаты жаждут мира, но не желают уступать ни пяди земли врагу. Справедливый мир — да! Постыдное бегство — нет!.. И как раз особенно стоек был дух большевистски настроенных латышских полков, сосредоточенных в его Двенадцатой и соседней, Пятой армиях. Зачем же Корнилов сулит сдачу Риги, ссылаясь на «неустойчивость» войск?.. Чтобы застращать собравшихся?..

Между тем главковерх начал излагать свои требования:

— …Разницы между фронтом и тылом относительно суровости режима не должно быть!..

И между строк всплыло непроизнесенное: «смертная казнь».