Тогда Керенский разработал план его ареста уже в Питере. Посвятил в этот план тогдашнего министра-председателя князя Львова и сменившего Милюкова на посту министра иностранных дел молодого Терещенко. Однако в ту пору еще был в силе Совдеп, и министры не решились осуществить замысел — на памяти был провал с приказом Корнилова о расстреле демонстрации на Дворцовой площади. Но подоспели июльские события. Теперь Александру Федоровичу пришло на ум: если бы та демонстрация не возникла стихийно, ее следовало бы подстроить! Да, да! Ведь именно благодаря июльским дням он, в конечном счете, и стал министром-председателем!.. Но в тот момент… Известие о демонстрации застало его на Юго-Западном фронте. Керенский представил эти полумиллионные толпы, захлестнувшие улицы Питера. Как их рассеять? Бросить против демонстрантов войска? А не повторится ли Февраль, только в ином варианте? Нет, прежде войск нужно бросить в толпу слова, которые внесли бы смятение в умы. Какие?.. В момент накала боев на фронте, в часы позорного отступления самое действенное, раздирающее душу — слухи о шпионах, о предателях, подкупленных германцами. Увязнут, как мухи в липкой бумаге. Великая ложь? Российский вариант «дрейфусиады»? Некое «дело Бейлиса»?.. Чепуха! В политике важны не средства, а результаты: per fas ас nefas[19].

Идея использовать «великую ложь» возникла в мозгу Керенского давно. Может быть, в тот день, когда Ленин отважился проехать через Германию. Она была положена в основу первого, оговоренного Львовым и Терещенко, но до поры неосуществленного плана. Еще тогда, в мае, некий Ермоленко, военный шпион, дал «собственноручные показания». Эти «показания» хранились в сейфе у Терещенко. Четвертого июля Керенский по прямому проводу связался со своим доверенным лицом в военном министерстве и распорядился: «От моего имени настаивайте на немедленном использовании материала Терещенко». Это послужило сигналом. Но нужно было устроить так, чтобы публикация «показаний» исходила не от правительства, а как бы со стороны, выглядела «утечкой информации». Кого найти в исполнители? Выбор пал на Алексинского. Бывший большевик, бывший депутат — член рабочей курии славной второй Думы. Правда, было какое-то темное дельце в эмиграции, в Париже, когда французские литераторы исключили его из своего союза за бесчестность и клевету. Но кто в толпе знает об этом?.. Алексинский с готовностью согласился: он давно чувствовал себя обойденным историей. И тут такое горячее дельце. Керенский хорошо знал породу таких людей. И понеслось!.. А большевистская «Правда»-то уже прихлопнута! Ленинцы попытались наладить выпуск «Листка „Правды“»: «Гнусные клеветы черносотенных газет и Алексинского», «Новое дело Дрейфуса?»… Ухватились за одну промашку: «показания» Ермоленко были датированы шестнадцатым мая: «Сразу видна клевета „Живого Слова“ уже вот из чего: „Живое Слово“ пишет, что 16-го мая письмо (за № 3719) Керенскому об обвинении Ленина было послано из штаба. Ясно, что Керенский обязан был бы тотчас арестовать Ленина и назначить правительственное следствие, если бы он верил хоть минуту в серьезность обвинений или подозрений». Да, промашка! Вот как тщательно надо обсасывать каждую мелочь… Но что мог сделать какой-то «Листок „Правды“» в ответ на артиллерийский залп крупнокалиберных «Биржевых ведомостей» или милюковской «Речи»?.. Союзники оценили: «Ваш ход, господин Керенский, спас положение правительства». А «Речь» уже через день торжествующе заключила: «В эту минуту произошел исключительный по резкости перелом настроения и большевизм умер, так сказать, внезапной смертью». Поторопился Павел Николаевич, теперь сам ногти грызет… Да, вот тогда бы надо было воспользоваться моментом, чтобы умертвить большевизм не только фигурально… Он, министр-председатель, отдал приказ об аресте Ленина. Сейчас ему припомнилась фраза, которую любит повторять Савинков: «Только мертвые не возвращаются». У Бориса Викторовича своеобразные афоризмы… Зябко от них становится… Хорошо, что все мысли управляющего — против большевиков. Но служба розыска делает промашку за промашкой. Вот и тогда: провели облавы, устроили засады, сделали обыски — Ленин как сквозь землю провалился. Нет, нет прежней хватки!.. Временное правительство распорядилось закрыть границы. Шерстили каждый поезд. Безрезультатно.

Тогда министр-председатель решил поднажать с другой стороны — так сказать, с моральной. Вынудить Ленина явиться на суд добровольно. Мол, если боится предстать пред Фемидой — значит, виновен. И на сей раз суфлировал из-за ширмы, через такие организации, как ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, Исполком Совета крестьянских депутатов. На объединенном собрании эти «представители всего трудового и воюющего народа» приняли резолюцию, в которой признали «совершенно недопустимым» уклонение Ленина от суда.

Не подействовало. Пришлось довольствоваться арестами его сотоварищей, не успевших скрыться.

Но все равно победа над большевиками очевидна. Князь Львов, уступая кресло премьера Керенскому, в прощальной беседе с журналистами сказал: «Наш „глубокий прорыв“ на фронте Ленина имеет, по моему убеждению, несравненно большее значение для России, чем прорыв немцев на нашем Юго-Западном фронте». И все же… Хотя большевики снова загнаны в подполье, дух большевизма, к огорчению, жив… Он — как испарения земли, накапливающиеся в небе в тяжелых тучах, ждущих лишь электрического разряда, чтобы обрушиться грозовым ливнем. Август — время летних гроз. А как говорится: на небе стукнет — на земле слышно. Пронеси господи…

Керенский подошел к карте. Симбирск… Игра судьбы. В этом городе родились и он, и его непримиримый противник. Отец Ульянова-Ленина был директором народных училищ, отец Александра Федоровича — учитель и директор гимназии — находился у него в подчинении. А сам юный Владимир Ульянов учился в гимназии отца Александра Федоровича… Там, в Симбирске, Керенскому не довелось встретиться со своим нынешним врагом: их разделяла разница в одиннадцать лет, и когда Александр надел гимназическую фуражку, Ульянов-младший уже уехал из города… Симбирск… Фатум…

— Разрешите, господин министр-председатель? — прервал поток его мыслей полковник Барановский. — Только что позвонили из «Крестов»: содержащиеся в тюрьме большевики объявили голодовку.

— Прикажите подать автомобиль. Сам поеду, разберусь на месте.

Александр Федорович, по старой памяти министра юстиции и генерал-прокурора, любил посещать тюрьмы. И особенно «Кресты», где в далекой юности, в пятом году, ему довелось провести в камере-одиночке неполных четыре месяца.

Весь минувший день Антон бессовестно проспал. Словно бы выжал из себя усталость, накопившуюся за месяцы на позициях и двое почти бессонных столичных суток. Наденька хлопотала по дому, то позвякивая ведрами, то напевая. Сашка то появлялся, топоча сапожищами, то исчезал. Но это было обрывками сновидений и совсем не мешало блаженствовать на пуховой перине.

Проснувшись, Антон, к стыду своему, вспомнил, что за все эти дни в Питере ни разу не подумал о матери. Неужели действительно стали совсем чужими?.. Но потянуло, засосало под ложечкой… Да, казалось бы, с того давнего дня, когда, вольно или невольно предав память об отце, вернулась она под сень своего рода, Антон почувствовал к ней отчуждение. Столько лет кануло… Да и в нынешнем феврале, когда судьба случайно свела их и мать стала навещать его в лазарете, будто просто знакомая приходила. «Баронесса». Никчемные разговоры. Полнейшая невозможность открыться в главном. Посторонняя… Умом он так это и воспринимал. А внутри, в сердце, жило, трепетало, больно ворочалось: мама. Может быть, опьянил ее запах давний, с детства, с примочек на ушибах, вечерних ласк и утренних поцелуев?.. Какая она? Наложили ли на нее печать годы, или все так же красива и моложава?..

Он без труда нашел баронский дом в Щербаковом переулке, в нескольких шагах от набережной Мойки. За кованой узорной оградой лежал тихий, с заросшими тропинками палисадник. Лишь узко протоптанная стежка вела от ворот до парадного подъезда.