— А почему бы не вам, Михаил Иванович? — Родзянко обратил свой взор к Терещенко, самому молодому из собравшихся, даже и сегодня безукоризненно выбритому, гладко причесанному, с франтоватым галстуком-бабочкой, подпирающим крахмальный ворот батистовой сорочки. — Вы — финансист. Цифры с шестью нулями вас не испугают.

Тридцатилетний Терещенко был одним из крупнейших в России сахарозаводчиков. С помощью Гучкова и Родзянки приобщился и к поставкам для армии. Керенский слышал: по тысяче рубликов дерет за каждый пулемет. Сейчас промолчал — до обсуждения его собственной кандидатуры очередь еще не дошла. Терещенко утвердили…

У Родзянки уже был подготовлен и текст телеграммы, которую он предложил без промедления отстучать в Ставку, на имя генерала Алексеева, а также всем главнокомандующим фронтами и командующим флотами. В телеграмме предлагалось действующей армии и флоту сохранять полное спокойствие и выражалась уверенность, что «общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прервано или ослаблено», «Временный комитет, при содействии столичных войск и частей и при сочувствии населения, в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильную деятельность правительственных установлений. Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос исполнит свой долг и твердо помнит, что дисциплина и порядок есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванной старым правительством разрухи и создания новой правительственной власти».

И в этом документе Родзянко ни словом не упомянул о Николае II и монархии. Пусть армия думает, что питерские события исчерпаны: прежнее правительство устранено и заменено новым. Цель достигнута, и теперь главное — дисциплина и порядок. Самодержавный строй остается незыблемым.

Текст телеграммы одобрили. Михаил Владимирович поднял с синего сукна еще один лист:

— Необходимо также от нашего имени отдать приказ по войскам Петроградского гарнизона. Суть его в следующем: всем воинским частям и одиночным нижним чинам немедленно возвратиться в свои казармы; всем офицерам прибыть к своим частям и принять все меры к водворению порядка; начальникам отдельных частей явиться к нам, в Таврический, для получения дальнейших распоряжений. Скажем, к одиннадцати утра завтра, двадцать восьмого. Есть возражения?

Все почувствовали: вот это хватка! Наверное, председатель единственный из всех них знает, чего хочет и как нужно добиться желаемого.

Часы отбили полночь. Наступало двадцать восьмое февраля. Шли вторые сутки бдений. Многих депутатов уже оставляли силы. Но у Родзянки не было сна ни в одном глазу.

— Господин Энгельгардт, прошу со мной! — поднялся он из-за стола.

Полковник генерального штаба, член Думы Энгельгардт час назад был назначен в этом кабинете председателем военной комиссии.

— Куда мы идем? — спросил он.

— В их штаб восстания. Восстание закончено. Мы идем объявить им, что Временный комитет Думы принял на себя восстановление порядка в столице и что вы назначены военным комендантом Петрограда. У власти мы, а не они. А двоевластия мы не потерпим!..

— Наденька! — Антон заговорщицки поманил пальцем санитарку. — Где та одежда?

— Ни за что… — девушка покачала головой. Короткие широкие ее брови забавно встопорщились ежиком.

— Мне очень нужно! — он провел ребром ладони по горлу.

— Закончу прибираться, дождусь Дарью… — уступила она.

Вчера он так и не смог найти тех, кто был ему нужен, — своих. Незадолго до ранения Путко встретился на фронте с товарищем-большевиком, приехавшим из столицы. Тот рассказал: воссоздано новое, третье по счету за время войны, Русское бюро ЦК, действует в Питере и городской комитет. Хоть охранка и зверствует — аресты за арестами, — но партийные ряды пополняются, в каждом районе есть свои комитеты, а на заводах — ячейки. Антон явки у товарища не взял. Да тот бы и не дал. Понятно, конспирация. Как бы теперь пригодился адрес! Где искать? Не спрашивать же каждого встречного-поперечного: «Ты большевик?..» Может быть, даже наверняка кто-то из них был в колонне… Нет, искать связь в толпе бессмысленно. И сил идти уже нет — рухнет наземь. И девушке снова в ночь на дежурство.

Они вернулись в лазарет. В палате зверем метался Шалый:

— Где — тра-та-та — мои казаки?

На кровати у стены все еще бредил волынец. На его губах пузырилась розовая пена. Штабс-капитан доживал последние часы.

— Ни за понюшку жизню отдал! — рычал в бешенстве есаул, с посвистом разрубая рукой воздух. — У-у!.. Ёшь-мышь двадцать!..

«Вот и определилось, с кем вы и против кого», — подумал Антон. Вчерашняя его вылазка в город была рекогносцировкой. Но теперь он знает, где надо искать своих: на Выборгской, на Металлическом заводе!

— Я как раз живу рядом! — обрадовалась Наденька. — На Полюстровском проспекте!

Испугалась:

— Как же вы доберетесь — ни трамваев, ни извозчиков!

— Ноги в руки — доковыляю.

Девушка принесла вчерашний узел. Сдала дежурство сменщице, и тем же путем, с черного хода, они выскользнули во двор.

Утро, как и вчера, было хрусткое и солнечное, сияющее. Улицы заполнял народ. Проносились рычащие автомобили: и роскошные «клеман-байяры» с великокняжескими штандартами, и грузовики с вооруженными рабочими и солдатами.

Дорога на Выборгскую была для Антона полна воспоминаний. В пятом году здесь, у моста Александра II, в том вон доме, где жил его однокурсник, Путко сбрасывал студенческую куртку, переодевался в старое, еще дедово пальтецо, напяливал его же картуз, натягивал яловые сапоги и вышагивал через мост уже не Антоном, а Мироном. Под этим именем его знали рабочие с Металлического, члены кружка.

Давненько не перебирался он на ту сторону… Сейчас Неву припорошил снег. Ветер сдувал его, обнажая сверкающий лед. Наденька зябко куталась в кацавейку, а ему и в подбитой рыбьим мехом шинели почему-то не было холодно.

Вот и Выборгская сторона. Арсенальная. Высокий забор дровяного склада. Того самого. В сумерках они находили лаз в заборе, — вот и он, доска так и висит на одном гвозде, Антон попробовал, сдвинул и поставил на место, пробирались по одному на склад, располагались на бревнах меж башен поленниц, и начинались их долгие беседы. Он запомнил запах этих бесед запах свежераспиленного и разрубленного дерева, сосновых досок и березовых поленниц. Живой, душистый запах!.. Только сейчас впервые подумал: а его разговоры с Петром, Цвиркой и другими солдатами на батарее как бы продолжение тех бесед с металлистами за этим забором. Те же главные вопросы. Те же ответы. Только с коррективами, которые внесло время. Будто тянется неразрывная нить через годы…

Здесь же, на Арсенальной — вон в том скособочившемся домишке, — жил дед Захар, слесарь с Металлического, секретарь подрайонного комитета партии. В его доме, за теми подслеповатыми окнами, в горнице, Леонид Борисович Красин и сказал Антону, что комитет утвердил его членство в Российской социал-демократической рабочей партии. Это было уже в седьмом году, после истории с Камо и после освобождения Ольги. А вскоре, перед отъездом за границу, он опять побывал на этой улице и услышал, проходя мимо вон той скамьи, что накануне фараоны схватили деда Захара. Уже в Париже узнал: старый слесарь погиб на каторге. А дом стоит. И те же заклеенные по трещине стекла в окнах…

Как далеко ковылять с костылем!.. Вот уж не представлял, что такие расстояния он когда-то одолевал за считанные минуты. Наконец они добрались до Металлического. Но заводские ворота и двери проходной оказались запертыми. Этого Путко не ожидал. Остановил парня, на вид заводского:

— Послушай, почему все заперто?

— Ты чего, чудо-юдо, с луны свалился? Бастуем!

— А где все?

— Тама! — парень махнул рукой в сторону Невы.

— Послушай, может, знаешь ты Ваню Горюнова из котельной?

— Не-е, я из механического.

— Тогда Степана Севастьянова — длинный такой, рябой.