— Степан? Рябой? — вытаращил глаза рабочий. — Так его ж еще перед войной заковали в кандалы — и по Владимирке!
— А Виталия Караваева? Он тоже из вашего цеха.
— Откель ты взялся? С четырнадцатого года он на фронте.
С последней надеждой Антон спросил:
— Где тут у вас комитет? Партийный, эсдековский. Или ячейка.
— Какой ишо комитет? — настороженно поглядел парень. — Все тама! — И снова неопределенно махнул в направлении мостов.
— Кого вы ищете? — Наденька притопнула замерзшими ногами. — Может, я пособлю?
«Откуда тебе знать? Ты тогда еще под стол пешком ходила…» И вдруг вспомнил:
— Твой брат, старший, он не на этом заводе работает?
— Сашка? Нет, на «Айвазе».
— Он дома?
— Не знаю. Они тоже бастуют, и все там, на Невском. А может, и дома.
— Сведи меня к нему.
— Вот хорошо-то! — обрадовалась она. — Мы тут рядом живем!
Антон не мог понять, чему она так обрадовалась. Наверно, замерзла. Он почему-то думал, что Надя живет в городском доме, в одной из тех многооконных краснокирпичных казарм, которые тесно обступили прямые улицы рабочих районов. Оказалось, изба, да еще мазаная, беленая, с резными карнизами и наличниками на окнах, с редкими для Питера ставнями.
— Прямо украинская хата!
— Так моя ж мамо хохлушка, — отозвалась девушка. Изба была просторная, комнаты чисты, ни соринки.
Иконы и зажженная лампада в горнице, в красном углу; расшитые петухами рушники. Но тут же и буфет, какая-то литография в золоченом багете, фото усачей разных возрастов и женщин в подвенечных платьях — за стеклом, в одной рамке. Самовар. Пяльцы в углу. Выпирающий бок русской печи… Странное смешение украинского и севернорусского, деревенского и городского.
Вышла женщина. Молодая, однако ж лицо ее все мелко иссечено морщинками. За этой паутиной угадывалась былая красота. Женщина была очень похожа на Наденьку.
— Познакомься, мамо! Это… — девушка запнулась. — Антон Владимирович, раненый из нашего лазарета.
Женщина жалостливо глянула на его костыль:
— Заходь, солдатик, будь ласка! Ты с якого фронту?
— Антон Владимирович — офицер, поручик. Георгиевский кавалер! выделила Наденька.
Мать смутилась, ссутулилась:
— Проходьте… Извиняйте…
Из соседней комнаты выглянул мальчуган. Уши торчком, глаза вытаращены. Те же ямочки на щеках.
— Мой младший братишка, Женька, — ласково сказала девушка. Порылась в кармане, достала кусок сахару. — Держи гостинец!
Скинула кацавейку, помогла Антону снять шинель, начала хлопотать:
— Сейчас самовар раздую!
— А где старший, Александр? — напомнил он.
— Як з утра усвистев… — мать подперла рукой щеку, горестно разглядывала гостя. — Гутарил, к пив дню звернется…
После чаю Надя сказала:
— Мамо все хворает… Ты иди, мамо, я сама! Прибрала, помыла. Вернулась. Села на диван, сложив ладошки меж колен. Замолкла, не зная, чем занять гостя. А его и не надо было занимать. Ему было хорошо. В этом тепле. В этом уюте, в ухоженности жилища, где во всем чувствовались женские руки. Сверчок цвиркал за печкой. И вышел, потянулся на все четыре лапы, зевнул во всю пасть и разлегся на половике пушистый дымчато-рыжий кот.
— Хотите, я вам сыграю? Я умею на гитаре. Девушка выбежала в соседнюю комнату, вернулась с гитарой, повязанной синим бантом. Перебрала струны. Запела:
Мы дети мгновенья…
Вся жизнь коротка.
Год новый, год старый
— Не все ли равно?..
— Не надо, Наденька, это не ваше.
Она грустно посмотрела на него. Свела глаза:
— Могу и другую:
Бушевали волны в море,
Ели гнулись на земле,
Мы летели на просторе
На воздушном корабле…
Путко не ожидал, что у нее в песне такой голос — глубокий, наполненный чувством, куда более зрелый, чем ее бесхитростная, простенькая душа. Залюбовался ею. Так любуются картиной неизвестного, не удостоенного славы художника, вдруг приметив ее в зале среди огромных полотен и обнаружив очарование, открывшееся только тебе.
— Что вы так смотрите, Антон?.. — она робко отбросила его отчество.
Он не успел ответить. В сенях затопали. В комнату вошел, подперев потолок, парень. Не надо было и спрашивать — кто: одно лицо с девушкой и ее матерью.
— А мы как раз тебя ждем-ждем! — с облегчением сказала Наденька. — Это и есть мой Сашка!
— Ну, братцы! — парень отшвырнул на скамью рукавицы. — В городе такая кутерьма! Меня послали в комитет за листовками — и назад!..
Он запнулся. Оглядел Антона:
— А ты, солдат, кто такой будешь? Не свататься пришел случаем?
Звонко рассмеялся.
— Дурак! — оборвала, даже притопнула ногой Наденька.
— Мы зараз одного ва-ажного такого заарестовывали, — не обращая внимания на гнев сестры, продолжал он. — Сенатор аль министр какой бывший, не знаю, из комитета указали. Старый хрыч, плешивый. Мы с морячками к нему: так, мол, и так, извольте бриться! А он трубку к уху приставил: «Что слышно у вас новенького? Не хотите ли покурить? Рекомендую вот енти сигары!..» Мы решили: «Чокнутый!» Оказывается, он думал, что мы пришли звать его на заседание сената.
Парень снова засмеялся.
«Кажется, он-то мне и нужен», — радостно подумал Путко.
2
С почина, сделанного Щегловитовым, министерский павильон Таврического дворца, тут же метко окрещенный «павильон арестованных министров», стал быстро заполняться: привели бывшего премьера Штюрмера, затем жандармского генерала Курлова, градоначальника Балка, отца-учредителя черносотенного «Союза русского народа» доктора Дубровина, бывшего министра внутренних дел Макарова, бывшего военного министра, оскандалившегося Сухомлинова. Посланный к нему на квартиру наряд рассказывал потом, что генерала нашли в спальне под периной. Последний из предводителей охранной службы, министр внутренних дел Протопопов, пришел арестовываться сам: не вынес страха ожидания. Тщедушный, искривленный от паралича и ужаса, он впрыгнул на ступени дворца, обратился к первому встречному:
— Вы — студент? А я — Протопопов. Я желаю блага родине и потому явился добровольно. Препроводите… куда нужно.
При обыске дома у Протопопова обнаружили целый склад съестных припасов — более тридцати окороков, штабели консервов, мешки крупчатки. Продовольствие передали в распоряжение Совета депутатов.
Между тем, хотя новое правительство и было составлено, намеченного в премьеры князя Львова в Питере не оказалось. Поэтому Родзянко, впредь до его приезда и до официального вступления новых министров в свои права, решил послать в государственные учреждения своих представителей из числа наиболее преданных ему думцев.
— Чтобы овладеть государственным аппаратом, не дать опередить нас Совдепу, — объяснил он в узком кругу членов Временного комитета.
Слово «Совдеп», неизвестно кем произнесенное впервые, моментально распространилось по Таврическому дворцу, а затем и по городу.
В министерство иностранных дел Михаил Владимирович направил графа Капниста, в министерство земледелия — князя Васильчикова, в министерство юстиции — Маклакова, старого думского волка с манерами придворного. Министерство торговли и промышленности взял под надзор сам председатель. Он же и подписывал назначения. В духе момента они именовались мандатами, а уполномоченные Думы — комиссарами.
Для того чтобы действовать дальше, Родзянке нужно было узнать, как относятся к происходящему союзники по Антанте. Лучше всего выяснить это у посла Франции Мориса Палеолога.
Самому ехать в посольство не было времени, да и не следовало. Михаил Владимирович послал доверенного человека:
— Подробно информируйте о происходящем и принимаемых нами мерах. Выясните, как Франция относится к сохранению императорского режима.