— Представляю, если бы они узнали… — проговорил Антон. Подумал: «Где сейчас Владимир Ильич?» Но даже и спрашивать не стал: чему-чему, а уж этому годы подполья его научили…

— Из предосторожности мы не писали, что «Рабочий и солдат» — орган «военки»: просто «ежедневная газета» РСДРП. Теперь съездом газета утверждена как центральный орган ЦК, та же «Правда».

— Мы на батарее так сразу и поняли, — кивнул Путко.

— Вот такие пироги, товарищ георгиевский кавалер, — не без гордости заключил Василий. — Ну а ты с какими гостинцами пожаловал?

Как и тогда, в марте, они незаметно перешли с «вы» на дружеское «ты».

— В Питере я проездом: сделал остановку для рекогносцировки. Держу путь в Москву — делегирован армкомом на какое-то Государственное совещание.

— Во-от оно что! — даже присвистнул Василий. Его светлые брови сошлись на переносье в узелок. — Это оч-чень важно и оч-чень нам нужно! Как раз сейчас Центральный Комитет вырабатывает тактическую линию по отношению к Московскому совещанию. И ты можешь оч-чень нам пригодиться! Пошли.

В передней Василий у зеркала достал из кармана косматый рыжий парик и натянул его на свой оселедец. Прилепил под нос пышные усы.

— Ну как, хорош? — обернулся к Антону. — Временные имеют желание и меня засадить в кутузку, да я не хочу задарма харчиться.

В парике, в макинтоше и с тростью в руке он стал неузнаваем. Даже походка изменилась — этакий столичный фат.

Путь был дальний, на Фурштадтскую. Наконец добрались.

— К сведению: эту квартиру мы снимаем у монахинь женской церковной общины, — подмигнул Василий. Он был в превосходном настроении.

Они поднялись по лестнице. В большой комнате — несколько человек. На столах — бумаги, стопки газет. С краю — самовар и чашки на латунном подносе, горка бутербродов, дым от папирос слоится под абажуром. Василий подошел к одному из мужчин, сидевших спиной к двери. Что-то сказал. Мужчина поднялся, обернулся, отодвинул стул.

Он был высок, неимоверно худ. Огромный лоб с поредевшей прядью, миндалевидный разрез глаз, тонкий нос с нервно вырезанными ноздрями, узкая бородка. Мужчина вгляделся.

Но первым узнал Антон:

— Товарищ Юзеф!

— Товарищ Владимиров, да? Ну, вечер добры. Точнее — добро утро, — он кивнул в сторону окна.

Действительно, за стеклами уже светало.

— Так ты, оказывается, знаком с товарищем Дзержинским? — сказал Василий. — Тогда сам и выкладывай, куда направлен и зачем…

Теперь все сидевшие за столом обернулись и смотрели на Путко.

— Я — член комитета Двенадцатой армии Северного фронта, — сказал ой. Делегирован на Московское совещание…

Антон вернулся на Полюстровский, в дом под вишнями, где сбросил вчера свой ранец, когда было уже полное утро нового дня.

— Так и не поспали, Антон… Владимирович? — глянула на него Наденька. — Я вам постелю. В маминой комнате.

Голос ее дрожал. В нем были и слезы, и обида, и в то же время какое-то благодарное облегчение.

— Ну что ж, часок у меня есть… — только сейчас он почувствовал, что устал. — Но в двенадцать хоть за ноги стащи, хорошо?

— Вода уже согрета, можете помыться с дороги. Девушка внесла в горницу таз, два ведра и вышла. Он с удовольствием стянул с себя пропахшую махрой и потом одежду, смотал со лба черный от пыли и засохших пятен крови бинт.

А когда проснулся, увидел в дверь комнатенки, что Наденька доглаживает его брюки, гимнастерка же, как накрахмаленная, висит на плечиках, сверкая крестами и белоснежным подворотничком.

— Который час, Наденька?

— А я и не глядела, — отозвалась она. Он посмотрел на ходики:

— Ах ты!.. Была б моим вестовым, на гауптвахту бы посадил!

Девушка принесла его одежду, сложила на стуле перед кроватью:

— Нательное потом выстираю, вот Санькино, в пору будет… Сейчас завтракать будем.

Антон с благодарной улыбкой кивнул. Она отозвалась открыто, смешное личико ее с короткой стрижкой засияло.

Через полчаса, отутюженный, бодрый и сытый, с венцом бинта на голове под фуражкой, он уже вышагивал в сторону Александровского моста выполнять первое задание, полученное от товарища Юзефа — члена ЦК Феликса Дзержинского.

Двое суток назад, в Вендене, в штабе армии, вместе с предписанием о делегировании его на Московское совещание, Путко получил еще и рекомендательные письма в питерские отделения «Союза офицеров армии и флота» и «Союза георгиевских кавалеров». Находясь все время на передовой, Антон не имел возможности узнать, чем они дышат, хотя при штабе их Двенадцатой армии тоже были недавно открыты такие отделения.

— И та и другая организации — опорные базы контрреволюции, — с интересом изучив рекомендательные письма, сказал Дзержинский. — Нельзя упустить столь великолепную возможность прощупать их изнутри. Фронтовик. Офицер. Кавалер. Делегат. И ни намека на вашу партийную принадлежность. Понятно? Вечером доложите о результатах.

Александровский мост на противоположной стороне Невы вливался в Литейный проспект. Адрес Антон знал. Выборгская сторона, что осталась позади, была будто одета в рабочую блузу — серая, дымная. Здесь, за мостом, стены дворцовых зданий расцвечены щитами реклам. Оказывается, все так же пел Шаляпин, Сегодня вечером — в «Фаусте». Тут же рядом на листе буквами в вершок: «Заем Свободы. Облигации сего займа выпускаются на 54 года и погашаются по нарицательной цене в течение 49 лет, тиражами, производимыми один раз в год, в декабре, начиная с 1922 года…» Тут же давалось изображение облигации: по центру, в венке — портал Таврического дворца. «Сильный враг глубоко вторгся в наши пределы, грозит сломить нас и вернуть страну к старому, ныне мертвому строю… Одолжим деньги Государству, поместив их в новый заем, и спасем этим от гибели нашу свободу и достояние. Миллионы сотен дают сотни миллионов. Пусть каждый из нас помнит, что купивший облигацию „Займа Свободы“ в 100 рублей, дает армии 4 ружья, 15 снарядов или 1000 патронов…»

Какой-никакой, а отзвук войны. Да только если от каждого ружейного ложа перепадет в карман Родзянке по рублику, Ипполитову — по копейке с патрона, а уж Лессперу — не меньше чем по трояку со снаряда, сколько же это останется для «защиты свободы»?.. И какими купюрами выкладывать? Недавно вошли в оборот новые денежные знаки, выпущенные Временным правительством. На плохой бумаге, жалкие на вид. Их сразу окрестили керенками. Ходили они наравне с Романовнами, царскими красненькими и синенькими, но принимали их в уплату с меньшей охотой.

На тротуарах — полным-полно народа. Какой нынче день? Вроде бы суббота, рабочий. Правда, в толпе больше серо-зеленого цвета. На рукавах гимнастерок и френчей все те же черепа и кости или черно-красные нашивки «штурмовых батальонов», «батальонов тыла» и прочих формирований Временного правительства.

По мостовой под медь оркестра маршировала воинская часть. Антон не обратил бы на нее внимания, если бы праздношатающиеся не поспешили к кромке тротуара. Впереди колонны плыло необычное, из золотой парчи, с черным крестом посредине, знамя. Путко протиснулся. Ба, женщины! В гимнастерках с погонами, в шароварах. Икристые ноги оплетены обмотками, лямками и ремнями стиснуты груди. За спинами вразнобой колыхаются трехлинейки с примкнутыми штыками. На парче вышито: «1-я женская военная команда смерти Марии Бочкаревой».

Молодые щеголи в полувоенных френчах, стоявшие на тротуаре рядом с Антоном, оглядывали «смертниц», как ощупывали.

Нелепо: женщины — и «команда смерти». Кощунственно…

Табличка справа от двери подъезда: «Союз офицеров армии и флота. Петроградское отделение». Под табличкой приколота картонка: «Кв. 19, 3-й этаж».

Он одернул гимнастерку. Подтянул ремень. Помедлил, собираясь с мыслями. «Фронтовик и кавалер… прикинусь олухом господним…»

Взбежал по лестнице. Дверь в квартиру не затворена. Гул голосов. Коридор — хоть на велосипеде раскатывай. В комнатах стоят, сидят, покуривают офицеры разных чинов и родов войск.