— Единоличная диктатура? — подал из угла встревоженный голос Церетели.

— Если хотите, можете назвать и так, — дерзко ответил премьер.

Куранты в этот момент начали отбивать полночь.

Корнилов вернулся из аппаратной в свой кабинет, где его терпеливо ждал генерал Краснов, с которым главковерх вынужден был прервать беседу на полуслове.

— Ну вот, все складывается как нельзя лучше, — торжествующе возгласил он. — Фигляр принял все мои условия: двадцать восьмого он будет уже здесь! Так на чем мы остановились, Петр Николаевич?.. — Он еще находился под впечатлением столь легкой победы над «штафиркой» и потерял нить беседы. Да, так вы берете Третий корпус?

— Я старый солдат, ваше высокопревосходительство, и всякое ваше приказание исполню в точности и беспрекословно.

— Ну вот и отлично. Поезжайте сейчас в Псков. Отыщите Крымова. Явитесь и к главкосеву Клембовскому. От них получите последующие указания.

Краснов, казачий офицер «от младых ногтей», во многом походил на Корнилова: решительный, прямолинейный, не расположенный к лишним рассуждениям. Голос гулкий, с сипотцой — привычный к отдаче команд на ветру, на скаку. Но он был из старых «служилых» генералов, неторопливо поднимавшихся со ступени на ступень, и эта неторопливость и последовательность выработала у него основательность, которой не хватало главковерху. Поэтому, приняв предложение возглавить корпус, он высказал и некоторые сомнения:

— Разумно ли на такое… гм… гм… деликатное дело, как переворот, бросать туземную дивизию?

— Этим неграмотным, далеким от политики чучмекам все равно, кого резать, — лишь бы резать. Они верят своему командиру князю Багратиону. Кого князь прикажет, того они зарубят или расстреляют.

— Но туземцы не знают ни меня, ни Крымова. И Уссурийская дивизия не знает меня. Только донцы, которыми я командовал… К тому же разворачивать дивизию в корпус на походе, в вагонах… Для такой операции требуется особая подготовка: победные марши, напутственное слово, обещания добычи и наград.

— Не усложняйте, Петр Николаевич. Это будет лишь прогулка. В любом случае для усмирения столицы и первопрестольной хватило бы не десятка, а двух настоящих боевых дивизий. Керенского в армии ненавидят. Кто он такой? Шпак. Едва ли не еврей. Фигляр. А теперь и он у нас в руках. Власть он передает нам законно. Остается лишь утихомирить смутьянов.

— Коли так…

— Да поможет вам господь! С богом!..

И все же генерал Краснов покидал кабинет главковерха не в полном боевом настроении: действия начинать через день-два, а он даже не побывал в дивизиях своего корпуса, не встретился с офицерами. Да и где весь этот корпус?.. Правда, только что поступило донесение: Уссурийская конная начала на станции Великие Луки погрузку в эшелоны, чтобы следовать в Красное Село, а завтра поутру от станции Дно двинется на Царское Село Кавказская туземная и из Пскова на Гатчину — его собственная Первая Донская дивизия. На исходные рубежи корпус выйдет к вечеру послезавтрашнего дня, двадцать восьмого августа.

После ухода Краснова верховный главнокомандующий собрал у себя Завойко, Аладьина, Лукомского и еще двух-трех приближенных. Предстояло окончательно решить, какую форму военной диктатуры ему избрать единоличную или же учредить совет обороны под своим председательством, а кабинет министров подчинить этому совету. Корнилов на дух не принимал само слово «совет», и вообще ему больше нравился первый вариант. Завойко же и Аладьин высказались за второй.

— Подождем приезда в Ставку Родзянко, Милюкова и князя Львова, прервал дебаты генерал. — Прошу подтвердить им мою просьбу: хочу видеть их здесь не позже двадцать девятого. — Обернулся к ординарцу: — Сейчас же пошлите телеграмму Савинкову: «Корпус сосредотачивается в окрестностях Петрограда к вечеру 28 августа. Прошу объявить Петроград на военном положении 29 августа». Моя подпись.

Вчера вечером Антон, едва переступил порог «Астории» и назвал свою фамилию портье, как тот — внушительный, с седой скобелевской бородой, похожий на сановника, — с почтительностью протянул ему ключ от номера. На бирке значилось: «23».

По белой мраморной лестнице Путко поднялся на второй этаж. Площадка второго этажа образовывала холл с двумя массивными колоннами в центре. Мягкая низкая мебель. Ковры. В нишах — бронзовые скульптуры. Картины в золотом багете, бра на стенах, хрустальные люстры, китайские вазы на подставках красного дерева… Его номер был в левом отсеке вторым от холла. Белая резная дверь с бронзовой ручкой и овальным оконцем, застекленным и затянутым изнутри зеленой шелковой шторкой.

В левом отсеке были комнаты с номерами от девятнадцатого до тридцать пятого. Путко прошел вдоль полутемного коридора. Из-за дверей доносились голоса. «Заполняется коробочка…»

Он отпер дверь своего номера. В комнате было две кровати. Обе нетронутые. Он принял душ и, едва коснувшись головой подушки, заснул.

— У ты, ёшь-мышь двадцать! — разбудил его на рассвете зычный голос. Еще не открыв глаз, не увидев, Антон узнал: Шалый!

— Хо-хо, Тимофей Терентьич! Вот так встреча!

Тут же вспомнил, зачем здесь он, а значит, и есаул. Но, посмотрев на вошедшего, с трудом признал в нем бравого казака-рубаку: громадный краснорожий и красноволосый детина, усы ухарски закручены кольцами — однако ж одет! Лакированный козырек картуза надвинут на самые брови; косоворотка, белая на черных пуговицах; замусоленная куртка, брюки заправлены в сапоги с отворотами. Слободской рубаха-парень, да и только!..

— Артиллерист? — признал Шалый, — Антон Владимирович?

Глаза его были налиты кровью, из пасти напорно несло перегаром, а в руке была еще не откупоренная бутыль этак в полведра. Он с маху поставил ее на стол. Путко подивился, как она не разлетелась вдребезги.

— Не признать! Казачий офицер, георгиевских и прочих орденов кавалер и вдруг в картузе!..

— Ишь ты, едрена вошь!.. — Тимофей тяжело опустился на кровать, продавив пружины. — А ты чего напялишь: может, бабские панталоны?.. Насмехается!.. Не в тряпках дело — в душе, которая горит и жаждет!

Он выдвинул из-под кровати чемодан, открыл, достал металлические стаканчики:

— Опохмелимся, — разлил из бутыли водку. — Жжет!.. А ты тоже, значит, с трусцы-рысцы на галоп перешел? — протянул Антону стаканчик.

— Натощак не принимаю.

— Была б честь предложена. Ну, бывай! — казак выпил, крякнул, отер усы кулачищем. Вспомнил с пьяной обидой: — «Картуз»! Ежели сам председатель совета «Союза казачьих войск» атаман Дутов рабочую робу надел, так и мне не зазорно!

— Да неужто сам Дутов?

— Шалый николи не брешет! Видел своими гляделками, вот те крест! Под большевика-агитатора речи произносит — как язык не занозил?.. Да и я-т под сицилиста, мать его!.. И ты, артиллерия, не выкобенивайся — маршируй в двадцатую: там тебя переобмундируют и переименуют, будь здор-ров!..