Сегодня как раз день, когда он может отправить очередное письмо.
Может быть, от этого к привычному состоянию примешивается давнее чувство, свойственное, наверное, всем узникам, но загнанное им как можно глубже, — ожидание. Ожидание чего-то неведомого. Ощущение сосущей пустоты, словно бы в ненастье где-нибудь на захолустной станции ожидаешь поезда, который почему-то задерживается и неизвестно, придет ли… В слепых стенах, за окованной дверью ожидание растягивалось до бесконечности. Когда это чувство, нарушая запрет, всплывало в одиночной камере, он боролся с ним, беря в руки книгу или закрыв глаза и вызывая родные образы.
Сейчас он приглушит его работой. Через час в коридоре станет совсем темно. Работа прекратится. Он вернется в камеру и потребует у надзирателя проштемпелеванный лист бумаги и перо.
Сегодня — восемнадцатое декабря. Там, у Зоси, последний день нынешнего, проклятого года.
ПИСЬМО Ф.Э. ДЗЕРЖИНСКОГО ЖЕНЕ
18 декабря 1916 г.
Милая Зося моя!
Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны — однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Я так уверен в этом… Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое важное. Мне тяжело, что я должен один пережить это время, что нет со мной Ясика, что не вижу его развивающейся жизни, складывающегося характера. Мыслью я с вами, я так уверен, что вернусь, — и тоска моя не дает мне боли. Ясик все растет, скоро ведь уже будет учиться. Пусть только будет здоровым — солнышко наше.
У меня жизнь все та же, кандалы только сняли, чтобы удобнее было работать. Работа не утомляет меня; до сих пор она даже укрепляла и мускулы и нервы. Ядвися приходит ежемесячно, и, таким образом, я не оторван совсем от своих, а о событиях я узнаю из «Правительственного вестника» и «Русского инвалида». Питаюсь в общем достаточно, так что обо мне не надо беспокоиться. Кажется, теперь можно переписываться с родиной[6], может быть, теперь у тебя есть известия о жизни наших родных…[7] Верно ли, что теперь у них ужасно тяжелая жизнь?..
Твой Феликс.
Россия вступала в Новолетие — в 1917 год…
Часть вторая
КРАСНЫЕ БАНТЫ
Глава первая
27 февраля 1917 года
1
Мутно-синее облако накатилось, окутало, начало душить, забивая рот комьями ваты. «Газы! — истошно закричал он. — Газы!..» — «Плявать мы на них хотели — выпить и закусить!» — тряхнул черным чубом есаул и подмигнул сверкающим глазом. «Закусить — енто самый раз», — согласился заряжающий с четвертой гаубицы Петр Кастрюлин и легонько похлопал Путко по щеке:
— Не надо, миленький! Вы успокойтесь, не кричите!..
— Фу-у… — Антон поймал, отвел от лица руку санитарки. — Уже утро?
— Только три пробило.
— Идите, Наденька, прилягте. Я не буду кричать.
— Куда уж тут? Новенькому совсем худо…
Он прислушался. На бывшей Катиной койке стонал штабс-капитан. Скрипел зубами. Бредил.
Антон почувствовал, что проснулся: не полынья в заполненной мучительными видениями дреме, а полное пробуждение. За эти два с половиной лазаретных месяца он отоспался на всю, казалось, будущую жизнь. Никогда прежде не мог позволить себе такого отдохновения. Уже бока саднило от лежания, кожа изнежилась, болезненно чувствовала каждую складку простыни: принцесса на горошине, а не офицер-фронтовик.
Раны на ногах зажили. Он мог уже садиться, даже вставать. Санитарка обхватывала у пояса, подставляла плечо. Антон опирался на девушку тоненькое деревце, как бы не надломилось. Чувствовал ее острое плечо, цепкие, больно схватившие пальцы, ее запах — горьковатый, будто она только что с полынного поля.
Потом ему принесли костыли. Несколько осторожных шагов по палате, натыкаясь и ударяясь об углы. В голове гудело и оранжево лопалось отзвуком того взрыва. Его заваливало, он судорожно хватался, находил Надино плечо или руку Шалого и падал на койку.
Повязки с глаз все не снимали. Тревога нарастала: обманывают? Слеп? Зачем же тогда примочки и компрессы?.. Спросил профессора:
— Когда же?
— Наберитесь терпения, юноша, скоро попробуем.
Недели три назад из коридора донеслась суетня. Потом и в их палате не только Надя, а и еще две санитарки начали мыть, чистить, прибирать, до срока сменили постельное белье и халаты.
— Кого ожидаете? — полюбопытствовал прапорщик Катя. Как раз незадолго перед тем он вычитал в «Биржевке», что императрица Александра Федоровна изволила посетить один из лазаретов. «Государыня удостоила принять в лазарете чай, к коему были приглашены находящиеся на излечении офицеры», с вдохновением продекламировал он, пропустив мимо ушей язвительную реплику есаула: «Тебя бы все равно не пригласили — как бы ты на своей драной заднице сидел за столом?»
— Ожидается попечительница лазарета, великая княгиня, — сестра назвала имя.
Катя разволновался. Потом затих в ожидании. Дверь отворилась, зашелестели платья. Попечительницу сопровождала целая свита.
— Есаул Шалый, георгиевский кавалер! — провозгласил баритон начальника лазарета. — Тяжелое ранение на поле брани.
— Благодарение господу!.. Милость божья!.. — невпопад монотонно пробормотала попечительница. Голос у нее был скрипучий. Путко представил великую княгиню тощей каргой в орденских лентах. — Примите, герой, ладанку и нательный крест…
— Примите… Примите… — зажурчало за ней.
— Прапорщик Костырев-Карачинский, ранение средней тяжести, — пропел у стены баритон.
— Благодарение… Милость… Примите, юный воин…
— Примите… Примите…
— Я счастлив! Для меня такая высокая честь! — Катя пустил петуха.
Крестный ход приблизился к кровати Антона.
— Поручик Путко, артиллерист, георгиевский кавалер! Тяжелые ранения и отравлен газами!
— Благодарение господу… Милость… Примите… — княгиня сунула ему в руку овальную иконку и крест на шнурке.
Следом за нею подходили другие посетительницы и тоже что-нибудь опускали на одеяло. Антон пощупал: кулечки, пачки папирос, иконки. От наклоняющихся дам веяло духами. Над ним заученно бормотали, как над покойником.
Кто-то наклонился низко-низко. Так, что он услышал прерывистое дыхание и пахнуло невыразимо знакомым, давним-давним.
Голос — неуверенный, осекшийся:
— Вы… Антон?
Холодные пальцы коснулись лба над повязкой, соскользнули на нос. Он еще не сообразил, а из груди вырвалось:
— Мама!
— Боже! Антон…
Попечительница со свитой ушла, она осталась.
— Почему забинтованы глаза? Что с тобой? Я столько лет ничего не знала о тебе! Какой ты стал! Боже мой!..
Он попытался представить ее. Помнил ее такой, какой видел в последний раз. Сколько лет назад? Шесть. После побега с первой каторги и незадолго до второй. Он пришел тогда в дом ее нового мужа; лакей позвал ее, она спустилась по лестнице в гостиную с зеркалами по стенам — молодая прекрасная женщина совсем из другого мира. Но не его мать…
— Баронесса, вас ждут! — донеслось сейчас от двери.
— Минутку…
Точно так же ее позвали и тогда. К младенцу. К единокровному брату Антона, рожденному, однако ж, под баронским гербом.
— Мне надо идти…
Такие же слова, как неугасшее эхо той давней встречи.
— Я приду завтра.
Она пришла и стала навещать почти ежедневно. На их палату снизошла благодать: мать приносила корзины со снедью, даже легкое вино.
— Путко… Чтой-то не слыхивал таких баронов. У вас все «берги» да «ксены», — заметил Шалый, недобро выделив «у вас».
Антон представил: «барон фон Путко». Рассмеялся. Но объяснять не стал. Зачем?.. Ему вспомнилась скромная квартира на третьем этаже на Моховой. Его отец: копна спутанных волос на большой голове, спутанная борода, торчащие на пол-ладони манжеты, к вечеру левая всегда исписана цифрами и формулами… Его нелепый, его чудаковатый, любимый его отец… Он был крестьянским сыном, пробившимся не в люди, не в верхи — в науку благодаря крестьянскому упорству и дарованию. Стал профессором Технологического института. Женился на дочери помещика, у которого некогда были в крепостных его отец, дед Антона, и прадед, и прапрадед. Романтическая история в духе Карамзина, только с приметами иного века. Барышня-дворянка была отвергнута своей семьей. Но ни в детстве, ни в юности Антон ничего не знал об этом. Лишь чувствовал, что существует какая-то семейная тайна, потому что уж очень разными были его родители: мягкий, стеснительный, с широкими ладонями и короткой шеей отец — и переменчивая в настроениях, тщеславная и властолюбивая, русоволосая в голубоглазая, очень красивая мать. Детство и юность его прошли счастливо. Но в пятом году отец оказался в толпе студентов, высыпавших на улицу с красными флагами. На демонстрантов напала банда черносотенцев с кастетами и железными прутьями. Отец был забит ими, раздавлен их сапожищами тут же, на площади перед Технологическим институтом. Мать не смогла вынести обрушившихся на нее одиночества и нищеты. Она вернулась в лоно своей семьи, спустя два года снова вышла замуж — за барона… А Антон выбрал свой путь. Был принят в РСДРП. Вел пропагандистский кружок среди рабочих Металлического завода на Выборгской стороне. Потом с помощью давнего товарища отца, инженера Леонида Борисовича Красина, вступил в боевую организацию партии. Участвовал в нападении Камо на транспорт казначейства летом седьмого года в Тифлисе, в организации побега Ольги из Ярославского тюремного замка, в освобождении Красина из Выборгской тюрьмы… Где-то сейчас его товарищи? Где Леонид Борисович? Ольга?..
