Сейчас, в пути, ничто не мешало Серго вспоминать и давнее и недавнее, видеть перед собой милое, открытое, с огромными серыми глазами лицо Зинаиды Гавриловны и свет от окна на ее темно-русой косе.

Какое нынче число? Восемнадцатое?.. Сколько осталось до Нового года?.. На елку он приглашен в Якутск, к Ярославским. Губернскими властями не велено поселенцу Покровского заявляться в столицу области. Плевать он хотел на барона фон Тизенгаузена! Прикатит с бубенцами!..

— Ачу, ачу!.. Эй, дружки, нагревай брюшки! Сивые, буланые, постромки рваные!..

А там, в Париже, в Женеве как раз наступает Новый год… Ильич и все товарищи в эмиграции уже начнут скоро отсчет семнадцатого… Что принесет он, семнадцатый?..

Серго приедет на елку к Емельяну и Клаше не один. С Зинаидой Гавриловной. Привезет ее и скажет: «Любите и жалуйте — моя невеста!..»

Полицейские уже второй час рубили лед, расширяя прорубь у Петровского моста на Малой Невке, когда заметили нечто бочкообразное, плавающее в черной воде. Подцепили баграми, подтащили. Енотовая шуба. Взялись рубить у того места и вскоре подо льдом обнаружили труп. Подсунули под лед четырехкрючьевую кошку на длинном шесте, выволокли. Утопленный был в синей поддевке, белой, расшитой васильками косоворотке, подпоясанной шнуром с кистями. Лицо, обезображенное ударом, неузнаваемо.

Уже первым осмотром тут же, на набережной, судебно-медицинские эксперты установили, что тело при падении ударилось о сваи моста, этот удар и обезобразил его. В простом деревянном гробу утопленник, в котором уже определенно угадывался герой столичной молвы, с усиленным эскортом полиции был доставлен в прозекторскую военно-клинического госпиталя. Поиски, осмотр и эскортирование происходили при бесчисленном стечении горожан. И даже в госпитале делались попытки проникнуть через ворота и ограду чуть ли не в морг. Особенно не было отбоя от репортеров. Поэтому, когда наступила ночь, гроб был тайно вывезен и водворен в Чесменскую богадельню, на пятой версте между Петроградом и Царским Селом, за Московской заставой. Профессора приступили к тщательному осмотру. Две огнестрельные раны — одна в грудь, другая в затылок — были признаны смертельными. Приступили к вскрытию. Но гонец, примчавшийся из Царского, передал повеление прекратить терзание убиенного, набальзамировать его и поместить в часовню. Следом в покойницкую были доставлены цветы и драпированный шелком, окованный золоченой бронзой саркофаг, коего удостаивались лишь сановники высшего разряда. А вскоре подкатили кареты и в часовню проследовали Александра Федоровна, фрейлина Анна Вырубова и еще несколько дам. Императрица, не в силах сдержаться, рыдала.

Под утро гроб был препровожден в Царское Село. В дворцовом парке, около Арсенала, рядом с резиденцией государя, состоялось захоронение. Саркофаг несли сам Николай, только что прибывший из Ставки, министр внутренних дел Протопопов, дворцовый комендант Воейков и еще несколько свитских генералов.

Алике билась в истерике. Придя в себя, она потребовала, чтобы немедля были уволены со службы все, кто не сумел уберечь Друга, а прямые виновники — казнены.

Это было сверх меры даже для послушного супруга: из-за тобольского конокрада казнить принца царской крови великого князя Дмитрия Павловича и наследника не менее знатного и вдвое более древнего рода Юсуповых! На листах дознания фигурировала и третья фамилия: Пуришкевич. Николай не желал поступиться и им, самым верным монархистом в Думе, предводителем «черных сотен», председателем «Союза русского народа». Он распорядился, чтобы, пока суд да дело, все трое были высланы из столицы.

Впервые, пожалуй, он не уступил супруге. А она лила в опочивальне слезы на лист веленевой бумаги и наносила без помарок строки ею же сочиненного стихотворения-эпитафии:

Слезы ее действительно были горячими и размывали черные чернила.

Стрекочет швейная машина «Зингер». Ноги привыкли к ритму. Будто он безостановочно бежит. Нет, мчит на велосипеде, как по луговой тропке в родном Дзержинове.

Дорога дальняя. Но в конце ее — долгожданная встреча. Ритмичная работа, равномерный гул втягивают мысли в привычную колею. Возвращают к делу, к жене. К сыну.

Ни секунды не видел его, но ощутимо представляет. Даже в движениях, в переменах выражений лица. Этот образ дали не только те несколько фотографий Ясика, которые Зосе удалось переслать ему. В прежних тюрьмах снимки разрешалось иметь при себе. Хлебным мякишем он прилеплял их к стенам камеры. На улыбку малыша ответно отзывался улыбкой, мысленно ласкал и обнимал его. Воображал, что держит на коленях, слышит его смех. Любовь к сыну переполняла душу. Ясь — его мысли, его тоска и надежда. Феликс словно бы видел сына глазами души и верил, что сын испытывает к отцу такую же привязанность.

Из писем Зоси он узнал, что она выбралась в Австро-Венгрию, в Краков, а Ясик остался в Белоруссии, у родственников. Через год родственники привезли сына к матери. То, что мальчик родился в тюрьме да еще восьмимесячным, сказывалось: начал ходить только в два года, часто болел.

Война прервала переписку на долгие месяцы. Наконец пришла весточка: жена и сын в Швейцарии.

Здесь, в Бутырской тюрьме, все личные бумаги и фотографии отобрали. На последнюю, которую Зося прислала уже сюда, даже не разрешили взглянуть, хотя он расписался в ее получении.

Но все равно он видел сына, вел с ним беседы. И в тех письмах — раз в месяц, — которые разрешалось отправлять семье, давал советы, как воспитывать мальчика. Он выработал целую систему и полагал, что она справедлива. Он просил, чтобы Зося ни в коем случае не наказывала Ясика болью и не запугивала. Запугиванием можно вырастить в ребенке только низость, испорченность, лицемерие, подлую трусость и карьеризм. Страх не учит отличать добро от зла. И тот, кто боится наказания болью, готов будет поддаться злу. Воспитывать надо любовью и заботой. Впитав их, малыш сам со временем поймет: где есть любовь, там нет страдания, которое могло бы сломить человека.

Он представлял, как, должно быть, трудно ныне Зосе — в изгнании, без средств к жизни, с ребенком на руках. И все же он хотел верить, что она счастлива. Ведь счастье — это не жизнь без забот и печалей, а состояние души. Если там, в эмиграции, она вошла в их работу, жизнь ее полна. Он писал жене: то, что поддерживает его моральные силы, — это мысли об их общем деле. Он писал, что хочет быть достойным тех идей, которые они оба разделяют. Поэтому любое проявление слабости с его стороны, жажда конца и покоя, каждое не могу больше было бы изменой и отказом от его чувств к родным и товарищам и от той песни жизни, которая жила и живет в нем.

Несмотря на все и вопреки всему мысли о жене и сыне возвращали ему состояние радости, а с нею и уверенность, что самое хорошее еще впереди.

Раньше из тюрем иногда удавалось пересылать письма нелегально. Не только подробно рассказывать о своем житье-бытье, но и передать партийные поручения. Такие письма для безопасности он шифровал дважды, и ключ к обоим шифрам знала только Зося. В «Таганке» и «Бутырках» это исключено. Давали проштемпелеванный лист, наблюдали, пока пишет, а потом еще подвергали и химической цензуре: мазали крест-накрест ляписом, не проступит ли тайнопись лимонным соком или молоком. (Смех! Откуда и взять-то лимон или хотя бы каплю молока?) Затем письма проходили еще две цензурные проверки, жандармскую и военную, и путешествовали через три границы.