— …Жертвы и кровь, которая неизбежно прольется при восстановлении порядка в армии!..

Чьи жертвы, чья кровь?..

— …Если суждено недоедать, то пусть недоедает тыл, а не фронт! Для восстановления армии необходимо немедленное принятие тех мер, которые я доложил Временному правительству. Мой доклад представлен, и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий военным министерством Савинков и комиссар при верховном главнокомандующем Филоненко!..

Правая половина ответила возгласами: «Браво!» Левая молчала.

Заключительные слова, не соответствующие стилю всего генеральского доклада, прозвучали чересчур напыщенно:

— Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа, и я верю в спасение страны! Я верю в светлое будущее нашей родины, и я верю в то, что боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены! Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты нужна решимость и твердое, непреклонное проведение намеченных мер!

Под рев оваций партерных рядов справа, лож бельэтажа и первых ярусов генерал собрал листки, сжал их в руке и, даже не обернувшись к президиуму, прошагал за кулису.

Больше он в театре не появился.

Все? Миновало? Раскаты, прогромыхавшие в свинцовом поднебесье, не пролились ливневым зарядом?..

Но Антона в зале театра ожидало еще немало сюрпризов.

Поднялся на трибуну генерал Алексеев. Старик с клинообразной белой бородой, чем-то похожий на Милюкова, вдруг начал восхвалять старую царскую армию и не убоялся заявить, что разложили ее лишь «Приказ № 1», комиссары Временного правительства и солдатские комитеты. Он призвал власти немедленно принять все требования главковерха.

Атаман Каледин — он предстал во всей парадной казачьей красе, в черкеске с золотыми газырями, с кинжалом в драгоценных ножнах на поясе, развернул программу еще шире: армия должна быть вне политики; все Совдепы и комитеты как в армии, так и в тылу должны быть упразднены; «Декларация прав солдата» должна быть дополнена «Декларацией солдатских обязанностей»; дисциплина в армии должна быть восстановлена самыми беспощадными мерами, а поскольку фронт и тыл во время войны — единое целое, то такие же меры надлежит применять и в тылу; во всем объеме должны быть восстановлены права и власть начальствующих лиц, то есть старого генералитета и обер-офицерства.

С момента революции, с февраля еще никто не осмеливался так открыто излагать программу реставрации. Снова в зале началось неописуемое. Только теперь не молчал никто — правая половина ликовала, левая, вскочив с мест, выплескивала негодование. Керенский махал колокольчиком.

— Тихо! — неожиданно всепокрывающим басом рявкнул атаман. Повернулся к президиуму, выбросил в его сторону руку, словно бы целясь в кого-то. — Ведь вы же сами, господа министры-«социалисты», призвали нас третьего июля на помощь!..

Это откровение Каледина дорого стоило.

На трибуну вылез Алексинский. «Провокатор и гнусный клеветник!» Антон помнил все, что излилось из его рта за последний месяц на Владимира Ильича и всех большевиков-ленинцев. Теперь Алексинский возгласил:

— Необходимо стоять на почве национальной обороны и требовать, чтобы правительство было правительством национальной обороны! В правительстве не должно быть места циммервальдцам или людям, каким бы то ни было образом прикосновенным к Циммервальду!..

Можно подумать, что в компании Керенского есть такие… А ты, иуда, посмевший возвести клевету на Владимира Ильича!.. Возжаждал славы Герострата?.. Будь ты трижды презрен и проклят!..

От края стола, переданная из-за кулис, пошла из рук в руки бумага. Она задержалась перед министром иностранных дел Терещенко, а затем достигла и министра-председателя. Керенский встал, взмахнул листком, затем приблизил его к глазам:

— Господа! Чрезвычайно важная новость! Разрешите мне зачитать! дождался тишины и начал с выражением: — «14 августа 1917 года. Беру на себя смелость послать членам великого совещания, заседающим теперь в Москве, сердечные поздравления от их друзей, народа Соединенных Штатов, и выразить их уверенность в конечном торжестве идеалов демократии, самоуправлений, против всех врагов, внутренних и внешних, и вновь выразить им уверение в готовности оказать всяческую материальную и моральную поддержку правительству России для успеха объединяющего оба народа общего дела, в котором они не преследуют никаких личных целей». Подписано: «Вудро Вильсон, президент Северо-Американских Соединенных Штатов»!..

Зал снова зааплодировал. Но как-то вяло. Антон подумал: значит, у них сорвалось? И все же, коль была завязка, сценки по ходу действия, кульминация, должна быть по всем классическим канонам и развязка. Пусть вместо ожидавшейся трагедии на сцене театра оказался разыгранным фарс, но законы драматургии должны же быть соблюдены…

И он дождался развязки, вполне соответствующей жанру: во второй раз попросил слова министр-«социалист», лидер меньшевиков Церетели:

— Если буржуазия не идет на коалицию с нами из-за большевиков, то мы хотим заявить, что сами признаем агитацию большевиков преступной. Да, мы были неопытны, но, господа, мы не остановились перед крайними средствами, когда встала опасность большевизма! Демократия заявляет, что, пока враг грозит России, война будет продолжаться и партийных препон здесь нет!..

Партийные зубры на лету схватили главное. На трибуну взбежал фабрикант Бубликов — Антон видел его на даче Рябушинского и на Спиридоновке.

— Мы всегда понимали наших сотрудников-рабочих и готовы впредь щедро платить за их труд!.. И вот теперь, когда на третий день нашего совещания мы услышали долгожданные слова, когда нам в первый раз протянули братскую руку, эта рука, заявляю я от торгово-промышленного класса, не повиснет в воздухе!

Бубликов и Церетели устремились навстречу друг другу и, как говорится, «на глазах изумленной публики» пожали руки — осязаемо реально и символически.

Это был, пожалуй, самый эффектный и самый многозначительный момент Московского совещания.

Заключительная речь министра-председателя прозвучала уже под занавес. И в ней Керенский превзошел самого себя.

— Нам говорят, и в частности мне: «Вы уже продались буржуазии!» Но это говорят не те, кто сидит здесь, а те, кого мы заставили замолчать в дни третьего — пятого июля!.. Отныне каждый должен понять, что он должен забыть своих близких по классу и крови! И если понадобится, я вырву цветы из своего сердца, растопчу их, запру сердце на ключ, а ключ брошу далеко в пропасть!

Он сделал трагическое движение руками, будто и впрямь вырвал из своего сердца нечто и швырнул в публику.

Чей-то женский голос в истерике закричал из ложи:

— Не надо! Не надо! И донеслись рыдания.

Московское Государственное совещание было объявлено закрытым.

Антон столкнулся носом к носу с Милюковым уже в гостинице.

— Каковы ваши планы на дальнейшее, если не секрет, Антон Владимирович?

— Голова — как медный котел… Уезжать, уезжать!

— На прощальный банкет не останетесь? — глаза профессора за линзами иронично посмеивались. — Ну, как вам показался премьер?.. — Сам развел руками. Посерьезнел: — А как наши с вами заботы?

— Не имел возможности.

— И не к спеху было. Решено иначе. Куда же вы теперь?

— Немедленно на фронт.

— Вот это правильно! И достойно солдата. Судьба отечества будет решаться там.

Павел Николаевич достал из бокового кармана изящную записную книжицу в серебряном переплете с серебряным же карандашом:

— Будьте любезны, юный друг, ваш фронтовой адрес? Путко продиктовал.

— Благодарю. И от всей души желаю вам — только со щитом!

Даже привлек к себе и троекратно ткнул губами.

— Будете в Питере, навещайте! А теперь вынужден поспешать — дела, дела!..

Последний ночной час перед отъездом Антон провел в Московском комитете. Пятницкий протянул гранку статьи завтрашнего номера «Социал-демократа», показал:

— Прочтите вот это: «Требование возвращения к старым, ненавистным солдатской массе порядкам, требование распространения этих порядков на тыл — таково содержание речи Корнилова… И генерал пугает: если этого не будет сделано, Рига будет сдана и дорога на Петроград открыта. Что это предупреждение или угроза?..»