— Надо ли было объединяться с эсерами и меньшевиками даже во Временном комитете? — высказал сомнение Антон. — Не посеет ли это иллюзии у рабочих, что отныне большевики и соглашатели выступают единым фронтом?

— Эту возможность мы учитывали, — отозвалась Землячка. — Мы направили товарища в Питер, чтобы поставить в известность о своем решении ЦК. Думаю, если такие иллюзии и возникнут, мы сумеем быстро их рассеять: и в ВРК мы заявили, что наши контакты с эсерами, меньшевиками и прочими имеют только информационный характер, а действовать мы будем так, как сами сочтем необходимым.

— Но сегодня электрический свет дан, вода по трубам пошла, рестораны открыты, трамваи звенят, — не мог полностью разделить энтузиазма московских товарищей Путко. — Значит, забастовка…

— Да, мы так и решили: забастовка будет однодневной, — сказал Емельян Ярославский. — Она — предупреждение, грозное предостережение силам контрреволюции. К тому же воскресенье — и все равно большинство предприятий не работает. Но надеюсь, в Большом театре увидели: пролетариат Москвы пошел за нами!..

Вчера Большой театр пустовал, заседания шли по фракциям. Члены Думы всех созывов собрались под председательством Родзянки в аудиториях Московского университета. Театр Зимина был предоставлен «левым» — эсерам и меньшевикам. Много пришло и военных. Антон попал как раз на выступление Церетели:

— Революционная демократия не должна отказываться от соглашения с буржуазией. Но, идя на это соглашение, она должна строго и точно определить свою линию поведения!..

Уловил господин меньшевик и решил перестроиться на ходу?.. И снова Путко подумал: правы ли московские товарищи, решившие вступить в блок, пусть даже и временный, со сторонниками этого господина?..

Все это было вчера. А сегодня, четырнадцатого, в понедельник, ротозеи снова заполнили площадь Большого театра и вокруг здания тройная цепь охраны.

В фойе чувствовалась нервозность. Делегаты сбились в группки, шушукаются. На всех переходах топчутся юнкера с винтовками и тяжелыми патронташами. Сегодня караулы от другого, Михайловского училища. Костырева-Карачинского не видно.

Прокатился звонок, созывая делегатов в зал. Антон прошел в офицерскую ложу.

Сцена была уже заполнена. В центре стола восседал Керенский. Антон усмехнулся, вспомнив, как позавчера, после перерыва, когда записка офицеров дошла до президиума, юных адъютантов в аксельбантах будто ветром сдуло. «При трупе!..»

Министр-председатель позвонил в колокольчик. Предоставил слово Гучкову, военно-морскому министру в первом составе Временного правительства.

Гучков выступил весьма язвительно:

— Эта власть — тень власти, подчас появляющаяся со всеми подлинными и помпезными ее атрибутами, с ее жестикуляцией, терминологией и интонациями, от которых мы как будто стали отвыкать, и тем трагичнее этот контраст между жизненной необходимостью создания подлинно твердой, истинно государственной власти и между судорожными поисками и страстной тоской по власти!..

Керенский ерзал. Но слова Гучкова особенного впечатления не производили. Ждали иного. Партер, амфитеатр, ложи до самой галерки были наполнены гулом.

И тут — как шквальный ветер. Порыв. Тишина. Снова порыв — на сцене, справа, у трибуны, появился невысокий узкоплечий человек в генеральском мундире. Два Георгиевских креста на френче.

Министр-председатель встал:

— Граждане делегаты Государственного совещания! Господа! Временное правительство позавчера обрисовало общее положение армии и те мероприятия, которые намечены и будут проведены в жизнь. Вместе с тем мы признали необходимым вызвать, — он сделал ударение на последнем слове, даже повторил его, — вызвать верховного главнокомандующего и предложить ему изложить перед настоящим собранием положение на фронте и состояние армии. Ваше слово, генерал!

Керенский повел рукой в сторону Корнилова.

Генерал направился к трибуне.

И тут как прорвало: вся правая часть партера, офицерские и генеральские, дипломатические и гостевые ложи громыхнули аплодисментами, вскочили. Разразилась овация. Но вся левая половина партера — делегаты Совдепов и армейских комитетов, солдаты — осталась сидеть, и из этих рядов не раздалось ни одного хлопка. Подхлестнутая этим молчанием, правая часть ликовала. Доносилось: «Да здравствует генерал Корнилов!.. Слава главковерху!..»

Овация продолжалась несколько минут. Едва она начала спадать, как из офицерской, соседней с Путко ложи раздалось на весь театр, командно-громко:

— Солдаты, встать!

Зеленые гимнастерки внизу не пошевелились.

— Солдаты, встать! Изменники, хамы! Снизу, от гимнастерок, послышалось:

— Холопы!

Ложи будто взбесились:

— Это не солдаты! Встаньте!.. Изменники!.. Керенский в исступлении тряс колокольчиком. Наконец ему удалось утихомирить страсти:

— Я предлагаю собранию сохранять спокойствие и выслушать первого солдата Временного правительства с долженствующим к нему уважением и уважением к Временному правительству!

Зал замолк. Антону сверху было видно: Корнилов, не спеша поднявшись на трибуну, достал листки и положил их перед собой.

Взял первый лист, приподнял к глазам:

— Господа! Как верховный главнокомандующий, я приветствую Временное правительство, приветствую все Государственное совещание от лица действующей армии.

Голос его звучал размеренно и четко, слова вылетали отрывистые:

— Я был бы счастлив добавить, что я приветствую вас от лица тех армий, которые там, на границах, стоят твердой непоколебимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России, но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности, что русская армия исполнит без колебания свой долг перед родиной.

В зале повисла тяжелая тишина.

Генерал Корнилов не видел зала. Не воспринимал рева и клекота одной ее половины и мертвой тишины — другой. Его не возбуждали ни величественность момента, ни торжественный блеск позолоты и хрусталя. Он внутренне клокотал от ярости и лишь силой воли не давал этой ярости прорваться наружу разносным ли ударом кулака по кафедре или полновесной, матерной бранью. А стоили все эти скопом и того и другого!..

Вчера, ступив на московскую землю, он чувствовал себя триумфатором. Чувствовал и в час проезда от вокзала к Кремлю, и в момент коленопреклонения перед Иверской. И по возвращении, когда начал принимать в своем вагоне посетителей.

Но вот тут как раз и началось. Нет, осечка произошла не на Каледине: атаман остался верен своему слову. От имени всего казачества, всех двенадцати войсковых округов, подтвердил, что поддерживает главковерха полностью и во всем. Однако уже в разговоре с Алексеевым Корнилов почувствовал: старый генерал начинает крутить. Понять штабиста можно: завидует такому быстрому возвышению бывшего своего подчиненного, еще год назад одного из сотен неизвестных командиров. Тогда Корнилов предложил прямо: не желает ли Алексеев стать военным диктатором?

— Нет, Лавр Георгиевич, — ответил тот, — я стар и не подхожу для руководства насильственным переворотом. Руководящая роль могла бы принадлежать вам. — И добавил: — Хочу между тем сообщить, что министр-председатель усиленно ищет вам замену и даже предлагал мне пост главковерха, так что время хотя еще и не настало, но уже на исходе.

— Почему не настало?

— Я солдат, а не политик, выслушайте мнение более осведомленных.

Объявившийся за ним следом Пуришкевич дергался, взмахивал руками, на руке взблескивала браслетка, кричал:

— Россия исстрадалась по твердой власти! Нынешнее правительство — это сонм двенадцати спящих дев!.. Я живу мыслью сейчас только об одном! Надо бить в набат с колокольни Ивана Великого!..

Значит, и Пуришкевич с главковерхом, но в данный момент от него мало толку.

О деле заговорили двое последующих — Путилов и Вышнеградский.

— «Общество экономического возрождения России» предоставит в распоряжение «Союза офицеров» два миллиона рублей, — сказал Путилов. — Мы готовы идти на любые жертвы, чтобы помочь вам, генерал, восстановить порядок. На вашей стороне сочувствие всех промышленно-финансовых кругов. Но…