Может быть потому, что Кари давно перестал быть для него частью пейзажа. И это было даже не открытие.

— Самозваный друг? — переспросил Мартин зачем-то вслух.

И сам себе не ответил. Все же он был порой до отвращения к самому себе нормальным. Нормально осознавал собственную неполноценность, жил с ней, стараясь, не впутывать других людей. Ну кроме тех, конечно, которые все равно лезли и уговоров слушать не желали. Как и все, наверное, кого убеждаешь отказаться от чего-то ради собственного же блага. Таких, как Ян. Хорошо, хватило тому то ли ума, то ли здравого смысла оставить его в покое. Или может быть, тоже Кари постарался, Мартин ведь так и не знал точно, что за драка у них там была.

Мартин решил, что найдет свои уцелевшие пожитки и вернется в башню переночевать. Он взял со стола керосиновую лампу и отправился в комнату, которую уже и своей-то не считал. Мансарда учебного корпуса, пятый этаж со скошенным в сторону моря потолком.

На улице изрядно похолодало, но дождь не шел. Весь вылился во время наводнения.

Мартин не спеша прошелся по двору, вдыхая запах ночного моря. Потом вернулся к учебному корпусу, совершенно темному и пустому. Не исключено, что и лестница на мансарду до сих пор перегорожена.

Ему было спокойно, завтра не вызывало нервоза.

В комнате до сих пор пахло сыростью и даже, или это только казалось, вином. Когда вино впитывается в тряпки или дерево, оно потом долго сохраняет этот запах. Мартин зажег лампу, поставил ее на заваленный превратившимися в ошметья бумагами и не без брезгливости запустил руку в то, что было когда-то его ящиком с личными вещами.

Вот это, наверное, его домашняя рубашка. Нужно ее забрать. Еще должна быть старая книга, из своих.

Увлекшись воспоминаниями и раскопками, Мартин не сразу услышал шаги.

— А я-то думал, это у меня в кабинете бардак, — посетовал доктор, обозревая сырой хаос комнаты.

— Выходит, ты его все-таки замечал, — отозвался Мартин.

Он так и сидел на корточках возле ящика, из которого доставал, как ярмарочный фокусник из шляпы, давно сдохшего кролика — старую рубашку. Ткань вытягивалась и тихонечко потрескивала, еще немного, и у него в руке останется манжет с пуговицей.

Мартин был удивлен.

Только это немного не то слово для состояния, когда всерьез собираешься усесться на до сих пор мокрый, удивительно грязный пол, и сидеть так, размышляя о неисповедимости путей господних. Из всех врачей на свете ему встретился именно тот, который напрочь отказывался видеть в нем человека. А теперь этот врач лично зашел попрощаться, с таким видом, будто явился уже на его похороны и считает своим долгом поддержать разом всех упавших духом родственников.

Раз пришел, надо все-таки спросить о лекарствах, вдруг в дороге придется покупать их самому. Мартин выпустил из пальцев рубашку, та облегченно уползла обратно в свою нору-ящик. Встал, уселся на перевернутый на бок стул.

— Напоследок многое замечаешь, — ответил на его почти не шутку Сорьонен. — А я все думал, где ты можешь быть в такое время.

— Много было вариантов?

— Не очень. Всего один, спасибо нашему общему другу, — хмыкнул доктор, прошествовал к шкафу и одним ловким движением выудил-таки злосчастную рубашку целой. Протянул Мартину, разве что не поклонился. — Значит, завтра в дорогу.

Мартин покосился на Сорьонена. Потом уже просто посмотрел. Доктор стоял рядом с ним, засунув руки в карманы какого-то нового, может быть, позаимствованного у медсестер халата, и решительно сверкал очками.

— А разве был повод сомневаться? — спросил Мартин на пробу.

У него лично если и был, то такой ненадежный, что его и принимать в расчет не стоило. Даже несколько таких ничтожных, малюсеньких поводов, которые вместе собирались в тяжесть в груди чуть поодаль от того места, где болело всегда.

Сорьонен тихонько рассмеялся и сказал что-то непереводимое.

— Я тут поузнавал, что за госпиталь, — растягивая слова, проговорил доктор.

Мартин успел подумать, что ожидал услышать совершенно другое. Официальные слова сожаления, или, чего, оказывается, хотелось значительно сильнее — возражения. А Кари все еще на посту — про госпиталь.

— Главное, чтобы вылечили, я там долго задерживаться не собираюсь, — заверил его Мартин. И тут же, словно назло бесчувственному медику, добавил. — Хотя, признаться, кое-чьей компании мне будет все-таки не хватать.

— Ян уехал три дня назад.

— Ян?

Мартин поспешно отвернулся. Сорьонен облюбовал грязный подоконник, а значит, уходить никуда не собирался. Что-то хотел еще сказать. Мартин вспоминал, о чем фантазировал утром, свой тактильный голод, сравнивал картинку с тем, что видел теперь перед собой. Реальность была ничем не хуже, не считая одного простого и убедительного, как гильотина, фактора — это никому не нужно. Или так. Это немного нужно ему, потому что напала блажь, а потом взяла да и усилилась на жалких подачках в виде собственной фантазии да редких конфузов. И это совершенно не нужно героическому доктору, даже если нравится.

— Так вот, о госпитале, — невозмутимо продолжил Кари. — Там сейчас полно раненых, и обстановка похуже, чем была у нас во время эпидемии. Я поделился своими сомнениями с мисс Д'Аквино, и она предложила другой вариант.

Мартин из-за собственного плеча наблюдал за доктором. Тот ожесточенно теребил воротник нового халата. Очки сползли на переносицу, откуда и вовсе собирались упасть. Но какой с этого прок, если не видно глаз.

— Уехать с Бригантины тебе просто необходимо, — продолжил Сорьонен. Очки подпрыгнули. — Об этом мы с тобой когда еще говорили.

Мартин мысленно согласился. До наводнения, до эпидемии, и разве что чуть-чуть после начала Янова сумасшествия. Любопытная у него теперь система летоисчисления. Только все-таки придется внести в нее еще одну веху — его заточение в башне и превращение в медика поневоле.

— Но не на Север. Для твоего здоровья гораздо лучше будет Юг.

— Юг? Там что, еще госпитали есть? — Мартин среагировал мгновенно. На Юг он не поедет даже под страхом смерти.

— Это я ей так сказал, — поправился Сорьонен. — А она предложила Америку. В некоторых штатах климат как раз такой, как нужно.

Америка. Мартин склонил голову. На ум приходили только лубочного вида картинки с лихими трапперами и преследующими их индейцами на неоседланных мустангах. И негры на хлопковых плантациях. Хотя, были же там и крупные города, и настоящие госпитали… Не могло не быть.

— Пусть Америка, — сказал он без особых эмоций. Их и не было, кроме одной — добираться ближе все-таки до столицы.

— Значит, не возражаешь? — оживился доктор. — Вот я так мисс Д'Аквино и сказал.

— Что?

Мартин все-таки подскочил.

— Это же тебе не в башню запирать!

Кровь прилила к лицу, закололо в груди. Как он там думал? День, когда все заканчивается? Устроить дебош? Интересно, а нельзя ли в такой день прямо сказать человеку, что распоряжаться своей судьбой Франс Мартин не позволяет никому? Или демонстративно отказаться, что уже точно будет в лучших традициях Дворжака? Нет. Успокоиться и не забывать об осторожности. А еще желательно отцепиться от халата, за который, видимо, он собирался сдергивать спокойно дожидавшегося своей участи Сорьонена с подоконника. Куда сдергивать-то? В кучу бумаг или на скособоченный стол?

Мартин опустил руки, глубоко вдохнул, раскашлялся, а потом сказал:

— Америка — это неплохо, но я в таком виде до нее если и доберусь, то уже в ящике.

Он поймал себя на том, что внимательно следит за реакцией на фразу, которая даже не достойна вызывать реакцию.

Во взгляде из-под окончательно съехавших очков Мартину почудилось что-то, до радостной дрожи коленях похожее на отчаяние. Неужели сквозь белую броню пробился человек? Или чудится? Или поздновато?

— Не пропадешь, — тихо сказал Сорьонен. — У тебя же на лбу написано 'S.O.S!', забыл?