И как не называй, все равно получается зависимость. Мартин хотел было поежиться, но тело уже расслабилось и никак не желало изображать праведный гнев. Вместилище души вообще требовало спать, и чтобы никто не трогал, никто не тряс, не угрожал, не кричал, не целовал, насильно заставляя принять лекарство.

Последним, что успел сделать Мартин перед тем, как сон победил еще сохранившееся от побега нервное возбуждение, было замечательное открытие — при мысли о Яне у него уже не возникает прежнего безразличия, выражавшегося емко во фразе «когда это закончится, я буду счастлив». Что-то другое, не имеющее ни формы, ни символа, ни определения. Не подыскать этому подходящей цитаты из классиков, и словами толком не выразить. Скверный он, значит, будет писатель, если вообще будет…

Потом он просто спал, не замечая воя ветра, который, оказывается, очень любил чесаться об старую башню. А вот взвизг двери услышал и моментально проснулся. Мысль, что мог войти не только доктор, заставила. Мартин лежал, не двигаясь, не видя ничего вокруг и все-таки радуясь, что натянул одеяло гораздо выше головы.

Но это был Сорьонен. Никто другой, придя в докторские покои, не стал бы шумно умываться за ширмой, брякать чем-то жестяным, совершенно не заботясь о том, как бы не потревожить спящего гостя.

Мартин вдруг понял, что Кари шумит не специально. Просто доктор одинок, давно и основательно, а значит, оброс десятком-другим привычек, которые любое близкое ему существо с радостью бы возненавидело. Вот ему, Мартину, хватило одного раза, чтобы решить — ковш можно бросать в ведро с кипяченой водой и не с таким остервенением, а изображать купающуюся лошадь желательно потише. Хотя учитывая, какая нордическая стужа царила у Сорьонена в жилище, по-другому себя вести вряд ли бы получилось.

Вспомнив о холоде, Мартин напрочь раздумал выползать из-под одеяла, и вообще, просыпаться. Ведь зимним утром так легко уснуть снова. Ритуал омовения между тем закончился, и шаги проследовали к столу.

— Вижу положительные тенденции, — шорох возвестил о том, что Мартин забыл убрать после своей трапезы крошки, а теперь доктор их смахивал. Не на пол, разумеется.

Мартин мурлыкнул что-то неопределенное, обозначавшее нечто среднее между «я жив», «я рад» и «понятно».

— Значит, прогулка выдалась удачной, — заключил доктор и плюхнулся на стул. — Это хорошо, потому что я тоже доволен ее результатами. Только повторять не советую.

— Я и не собираюсь, — послышалось из-под одеяла.

— Правильно, — похвалил Сорьонен. — Да и не позволю.

Мартин честно хотел запротестовать, но припомнил минувшую ночь — и пустую аудиторию с лунными тенями на размокших бумагах, устилавших пол, и взбешенного Яна, и свое бегство. Трудно было не сделать вывод и не вспомнить об осторожности.

Наименьшее зло сидело сейчас на стуле и, скорее всего, измышляло очередной коварный план лечения. Мартин даже улыбнулся, хорошо, что одеяло оставалось на голове, а то бы Сорьонен, наверное, не понял.

— Знаешь, Франс, почему я раньше это допускал?

Улыбаться разом расхотелось. Мартин понял — что-то случилось пока он был заперт, или, может быть, чуть позже. Картин, которые подкинуло щедрое даже спросонья воображение, хватило бы на порядочную галерею. Вот только кто захочет выставлять на суд светской публики такие шедевры?

Подходящих к случаю слов тоже не нашлось, пришлось просто вопросительно мычать, поглубже сползая под прикрытие одеяла. Меньше всего Мартин хотел, чтобы доктор сейчас видел его лицо.

— Я все же надеялся, что твои отношения с мистером Дворжаком принесут пользу, — сообщил Сорьонен почти невозмутимо, не запнувшись ни об опасное «отношения», не выразив несогласия с кандидатурой.

Вот только теперь такое поведение, единственно правильное, если имеешь дело с Франсом Мартином, почему-то задевало. А может быть, доктор и не был так уж невозмутим. По голосу что-то определить было невозможно, а счастья лицезреть синеватое от страшного недосыпания лицо Кари Мартин уже сам себя лишил, пряча собственное.

— Пользу? — переспросил Мартин.

В голову пришло, с каким странным выражением смотрел Сорьонен на его синяки, в происхождении которых не усомнилась бы и монашенка. Пользу, значит. Может и принесли, теперь бы разобраться, чем она отличается от вреда.

Доктор хмыкнул. Мартин думал, что так паскудно хмыкать Сорьонен не умеет, потому что подобное выражение радости требовало наличия чувства юмора. Откуда оно могло взяться у доктора?

— Пользу, Франс, пользу. Но кое в чем ошибся, признаю.

— Ты уж извини, — Мартин, наконец, высунул голову из укрытия, решив, что отстаивать поруганную правоту лучше в открытую. В комнате наступило утро, и в окошко-бойницу протиснулся сероватый, и не скажешь что солнечный свет. — По-моему, это вообще какое-то неэффективное лечение.

— Надо же, — доктор улыбнулся. — Все вы одинаковые.

Мартин так удивился неуместности этого замечания, что позабыл уже придуманное доказательство своей точки зрения и уставился на доктора с искренним недоумением:

— Все?

— Пациенты, Франс. Тут ты, прости, нисколько не уникален. Пока верят в лечение — любят, а стоит ошибиться, или болезнь затянется — сразу же ненависть. Впрочем, твою мне видеть даже приятно.

Мартин замотал головой.

— Да откуда у меня ненависть, — поспешно сказал Франс. А правда, откуда? И, что гораздо важнее, куда? — За что мне тебя ненавидеть?

Сорьонен не стал пожимать плечами, но почему-то съежился. Или так показалось.

— Ну хотя бы за то, что видел, как тебе достается от нашего буйного Дворжака, и ничего не предпринимал.

— Я тебе за это благодарен, — возразил Мартин. — Если бы мне нужна была защита, я бы обратился куда следует.

И ведь чистую правду сказал. Если бы Мартин очень постарался и рискнул своим добрым именем, Ян отправился бы на материк, так и не закончив пятого курса, без диплома и с позором. Мерзкий, но действенный способ, который Мартин приберегал на случай действительно серьезной угрозы. Вроде вот этой сегодняшней ночи.

— Следовало, наверное, ко мне, — вздохнул доктор. — Ладно, уже не важно. Я разговаривал с Яном, думаю, он станет вести себя поспокойнее.

Хотелось сообщить Сорьонену — заставить Дворжака отступиться сможет разве что внезапный конец света, Мартин уже почти сказал, но слова получились вовсе не те.

— И давно ты знаешь?

Сорьонен только кивнул, обозначая сроки.

— Я пошел на риск, — добавил он спустя какое-то время. — Думал, от такой встряски ты хоть немножко оживешь.

Скептическую улыбку сдержать не удалось. Чему поражаться больше — цинизму или наивности Сорьонена, Мартин решить не смог. В итоге принял как есть, задумался только, какую из его болезней доктор решился лечить такими методами.

— Безуспешно, — то ли спросил, то ли констатировал Мартин.

— Почти.

Становилось все интереснее, всегда приятно узнавать, что другой заблуждается примерно тем же образом. Но доктор, похоже, то ли слишком устал, то ли действительно не хотел продолжать разговор. Он встал, забегал по комнате, скорее всего бесцельно, перекладывая книги и целые стопки желтоватых листов.

— Кари, давай на сегодня закончим, — предложил Мартин. — Давай правда закончим, ведь не денусь же никуда. И так уже набегался. Да и ты тоже.

— Почти уже закончили, — бросил Сорьонен. — Вот только осмотрю тебя, и сразу же закончим. Когда еще случай представится.

Нет, определенно, что-то за эту ночь изменилось, и изменилось сильно. Мартин почти недоумевал, взирая на полного столь несвойственного себе сарказма Сорьонена. Доктор был вроде как доктор: бледный, растрепанный, с бордовыми отпечатками очков по обе стороны носа, чудно сочетавшимися с бурыми кругами, что прочно угнездились под глазами.

Нехорошее подозрение закралось, и даже не одно. И если с первым можно было повременить, раз щекотливый разговор они уже благополучно закончили, то второе требовало немедленного прояснения.