И Миша над улыбкою нахмурился... Но тотчас странность разрешил: ну конечно — точно, батька пьяный.
— Ты от Шуйского с гулянки едешь! — уверенно раскрыл он отца. — Слыхал я, там тыщи вчера на мясоед собираются!.. Так, так — стало быть, пляс до утра?!.. Но мне некогда уже с тобой, отец. Ляг тут, подремли, до дому не доедешь. А я уже в службу — вишь, с вечера даже царёв меч при мне, чтоб в оружейку не мотаться попусту, сразу — на учения да церемонии... — мечник задёрнул крючочки на белом вотоле, завёл складку по талии назад, начал привешивать жёсткий с золотым крестом, выходящим из плоской трубы, укреплять звеньями на колечках пояс.
— Ой. Да, сыночек, полежу... Закачано в головушке... — трудно вторил отец. — Ох, посижу хоть...
— Ложись, ложись, там и постель не устилали, спят, скоты... — Миша приостановился с выскочившим колечком в руке, крест глухо такнул об пол. — А мне мать сегодня снилась...
— А мне вчера, — неожиданно ясно, без малой похмельной устали, ответил отец.
Сын, отвернувшись, маялся с колечком.
— Х-х-хох! — снова как спохватился Василий Силович. — Сынок, рассольцу бы холодного из подполу поднять!
— Ну кликни Кручинку.
— Да пока добудишься её, пока доползёт — упокоишься...
— Да сейчас, не стони...
Миша, сложив на отца пояс с клинком, сбежал по нескольким ступенькам в подклеть. Похлопав невидимой ладонью по полу, нашёл железное колечко (кольцо! — смерить с теми), рванул — отворотил усмешливую бесью тьму — радушную, кромешную.
— Огонёк-то, Мишут! — не поспевал за ним ободрившийся на расплох Скопин-похмельный — со свечой и кресалом.
— Фу ты, бать, — баран я. Ну ты тоже как... Пора бы уж тебе угомониться — вишь, вишь, бьёт персты-то? Запалю дай сам... Отдам в монастырь вот тебя, да и полно.
Беспечальный чей-то язычок над столбиком воска озарил сына — в лёгком белом кафтане и отца — в белёсом толстом. Запах пылкой серы умирял им ноздри. Поярковый, из молодой овцы, на отце казакин. Но что-то очень толстый. Кто-то расправлял его на батьке, застегал с усилием. Потому как, конечно, там под казакином — всполошено всё, скомкано...
— Капустки ещё вынуть, бать?
— Вынай, Минь, — листочками... Да и шинковочки дав-вай!...
Последнее слово было старшим проговорено уже с челюстным подскоком. Лестница погреба вновь потемнела. Свет младшего гулял в дали и глубине.
Василий Силович замельтешил в рассвете меж стенами.
— Блюдо взял — черпак забыл! — из глубины.
— Ничто, сынок! Не в Польше — рученьками!
— Ложку кинь!
— Да н-на!
Старший Скопин двигался как в лихорадке. Вслед ложке он швырнул в подполье, сорванный с себя, овцой подбитый казакин. (Причём, сам оказался под ним не всполошённый и не мятый, а весь булатно гладкий, пластинчатый — зябь кольчатая по бокам, вот и туг был казакин). Вниз же пошвырял все увидевшиеся в поле руки на столе, подоконнике, свечи.
— Мишучек мой, сыночек...
Бережно дрожа локтями, точно опустил тяжёлый ворот — пригнал, перехватив. Насколько доспех дозволял — хватил воздуху, да толком не свистнул: низкое шипение проволоклось. Но сразу выбросились из двух дверей два удальца, повалили на погребной ворот резной псковский шкап.
Василий Силыч пробежал на мост. Там ещё нескольким, сидевшим тихо, воинам-холопам он велел до прихода его (наверно, целый день), никого не пускать на улицу с женской половины, а сам дальше побежал — на двор и за ворота — к ребятам, к коням.
Колокола застали Скопина-мятежного при заезде во Фролову башню, здесь вместо караульщиков-лифляндцев и стрельцов уже свои маячили — в цветных тугих азямах.
Почти всю роту государевых гвардейцев и стрелецкую стражную сотню Шуйский изловчился распустить с вечера ещё (караульные оставлены были только при дворце да на путях вероятных хождений царя и ночующего во дворце Басманова, дабы прежде времени не обнаружили угрозы). Капитан Яков Маржарет, оставленный было вчера при сокращённом карауле, сам, видно, почуяв недоброе, сказался занемогшим и, раскланявшись с боярами, ушёл домой: наиграетесь, русские, со своим троном — приду снова его охранять.
Василию Скопину всё сие ведомо было, и всё же... оглушительное низкозвонное безлюдье палатных первых улиц — чутью непостижное... Но вот: раскрытые рты иноков в притворе Чудова... Немой дом предстоятеля... Вот! — за Ризоположения углом — застрявшие у дворцовой повторной решётки бояре-повстанцы! Первую решётку они минули легко — её охранители, знавшие прущих бояр в лицо наперечёт, всем им открывавшие дорогу на представление к царю каждое божье утро (ну сегодня — чуть пораньше, значит — важное что?) всех пропустили, не обоняв подвоха. Следующий малый пост за поворотом гульбища — не то чтобы не брался повстанцами в расчёт — а просто был забыт: здесь, после вчерашней передислокации страж, должен был быть единственный караульщик. Он и был. Ещё издали, из-за галерейного угла, он услышал непотребный шум шагов, положил пищальный ствол на выемку секиры — приклад упёр в плечо, даже поспел затравку поджечь и достать саблю.
— Ты что ж это, так твою и раствою, нас не узнаёшь? — кликнул стрельцу дьяк Черемисинов, пристывший перед ружьём его напереди всех на узкой галерейке. — Спишь что ль на посту? Зеники-то протри: всех нас ты знаешь!
— Чёрт такой, прочь пищаль! — из-под плеча дьяка шипел Клешнин, припёртый к Черемисинову задними. — О, Господи, да уж сейчас набат грянет! — подвыл он — уже в безрассудстве. — Ложи ствол, дьявол! К царю опаздываем ведь по неотложности!..
— Самодержая милость в опасности, — быстро пояснил мысль Клешнина, наперёд пробирающийся окольничий Головин. — Так мы к ней на помогу!
Но, приметив новое движение в навязавшейся на его галерею толпе, страж рыкнул так страшно, что все заговорщики опять расслабились как бы в мгновенном отдыхе оледенения. Запал капельным солнышком подрагивал у самой полки в его руке: видимо, мимо всех слов напряжение мятежников передавалось стрельцу. Но, взявши и себя, как оружие, наконец в руки, он отвечал, что здесь пускает только по очному указу государя либо начальника родного приказу, либо, на крайний уж час, по письменному свитку с государевой печаткою.
Окольничий Головин, исполнявший ещё должность государева печатника, достал из навесного кармашка резную печать и костяную же коробочку — поигрывая ими, заставляя неимоверные ноги прямо и степенно выступать, подошёл к самому дулу пищали. Отложив из баночки немного сургуча, обжигаясь, растопил его на стрельцовом фитиле, замазал дуло красной жижицей, пахнувшей едко, гадко, и сверху нажал костяной печатью государственной.
— Этого, я думаю, вполне достаточно, — заключил, кивнув караульному стрельцу, Головин сколько возможно ведомственным голосом, и голос дрогнул верно — вмиг облегшись вечной правомочностью. — Прошу всех за мной, государи мои... — обернулся сановник к соратникам.
Заговорщики пошелестели мимо часового по открытой галерее.
Било где-то на Ильинке, вдруг — как булатным колпом накрыл — ухнул Иван над головой.
Остолбененный было, караульный вздрогнул и — вдев саблю, за спину перекинув опечатанное ружьецо, скорее от греха пошёл...
Вскоре его коридором протиснулся ещё отряд ратников. В прогале палат уже хлопотливо мелькали наездники, пешие...
— Что за звон?! — хрипнул, выбегая на верхнюю галерею Басманов.
— Пожар в малом городе! — кричал прямо на ухо ему Дмитрий Шуйский, выскакивая следом, хватая воеводу сгоряча за откидные рукава.
Но, увидевши оружный отряд, с седыми безмолвными глазами перебегавший под началом Салтыкова площадь, Басманов отряхнул с себя среднего брата Шуйского, — ясно, с мгновенным изумлением и покаянием досады глянул в душу ему, и тут же обратно ушёл, заперев перед носом его дверь в чертог.
Через немного мгновений Басманов уже объяснялся с заговорщиками в нижнем ярусе, на внутреннем крыльце дворца.
— Братья! Думные вы люди! — перекорял Пётр Фёдорович выбивающие из ума колокола — сверху, по-над двух алебардников, стоящих на ступеньку ниже, озирал внимательно изменные ряды. — Бога вы не боитесь, так подумайте хоть: сколько вас и сколько нас?!.. На что ещё надеетесь-то?! Аминь: вы раскрыты! Идите-ка домой, поколе отпускаю и добром прошу! — блестящий чистый взгляд Басманова шёл по рядам, и в ответ иной ряд слышно клацал зубами. — Зазря ох не разлейте крови русской и... славянской!.. Не бесславьте вы себя! Ну: расходитесь и справляйте всё как надлежит!
