В самый миг как разбудили Сергея, на другом конце боярской слободы меньший Мнишек простился с Марией Нагой.
Фёдор Иванович отпустил на эту ночь (сам мяконько даже подтолкнул) жену к её подруге, Настьке Скопиной (в девках Головиной). Дело в том, что он сам уходил с вечера по команде к Шуйскому и только так был спокоен: жёнка без него теперь никак не слюбится с поляком. Благодаря сему премудрому решению, ночь провели Стась с Марией в повалуше Мечникова дома — сами собой очарованные, ни времени не приметив, ни лёгкого ночного удушья. Над хладным, острым пожатием рук — болтовня. Над болтовнёй... — эта ночь в очах её. Сегодня счастливая подруга словно... видела и в нём ту ясную ночь, о которой он никогда и не догадывался, а теперь сразу начал в ней что-то различать — мерцанием, росой на гранях: ведь он видел продолжение этой своей ночи и в ней, рассветшей удивительно, бессветно.
Нет, слов сыновьям человеческим к сей стороне не подыскать. Стась мог сказать, что над ним полати разверзались бездной... Что золотые образа летели скромно в общий свет. Ни для кого нетесный... Что кружки и чумички высились кремлями, ковш — Кутафья башня... а кубки-фиалы — смешные. Зато кучки трав на верёвочках — глухие колдоватые леса. Дурманно, сказочно — и приютно, и ужастисто стрекочут свечи.
Когда засерело в оконце, будто закрывая руками лицо, — они простились в тихой трапезной. Нагая пошла, уже моргая медленно, на половину Наськи. Стась постоял перед дверью, за которой ему было постлано близ мечника, почти кричащего — через правильные промежутки, в доблестном, видимо, сне.
Выйдя из храмин на воздух, Стась вспомнил, что жеребчик его оставлен в Кремле, к Скопиным в гости Стась ехал в Мишкиной колымажке... Сие и славно, полетим пешком... Над домиками на востоке уже разбелелись облака. Прошло золочение по лапис-лазури... После бессонной ночи Мнишку меньшому ничуть не дремалось. Снова из солнца прямо в него, из сердца к сердцу — золочение. Это пёрышко на его шапке мигом над востоком размыкало облачка — снова он втискивался головой чёрт те куда, там не то чтобы какие-то такие облачка, а ещё раскрыто что-то, на горний провал башки, на полюбовный.
Малый звук колокола, неуверенный, чуть православный, пошёл сзади откуда-то — от окраинной земляной слободы? Ему тут же сильно ответил спереди, из московской середины, кажется, сам «Иван». Тогда земляной колокол, сейчас же ободрившись, ударил набатно. Мнишек, не следивший часов, сперва поверил на слово, что сейчас время Москве звонить, но вот и он заморгал в пустынном вербном переулке и прислушался... Окрест уже трудился сонм заполошных колоколен. Вдруг, за рябинищами и городьбами — верно, на ближайшей большой улице — взвился многочеловечий вопль, плеснул продолговато. Уже где-то совсем рядом, уже нечеловечески загаркали, заахали воротца, обезумели цепные псы, к колокольному — подковному — битью помалу примешался звук как бы артельной спешной колки дров (то бодрый, звонкий, раз-раз, н-нряц — глухой, от суковатого полена), а Стась, смеясь, ещё путался в утренних, безлюдных и никчёмных, закоулках, сигал через речушки, двигал клёны — никак не мог вышагнуть на большую улицу к событию.
Впереди, из укромной калитки в калитку, юркнула баба — за руку выдернув и проволокши за собой ревущего мальчишку, другого, весёлого, неся на руках. Стась не успел и кликнуть ей, но положил тоже воспользоваться одной из её калиток — неброских, да, наверно, хитроумно ёмких, каких-нибудь сквозных. Но...
— Лях бежит! — грянуло тут сзади. — Стой, эй, стой!!! — два вывернувшихся впопыхах откуда-то московских мужика, хоть Стась сразу обернулся к ним, приостановившись, — кричали и узенькой тропкой бежали к нему. У одного в руке был — как на карнавале у новоиндейского бога — с навязанной вишнёвой выпушкой, с кутасом от кивера — топор, у другого — почему-то толстая слега.
Стась с облака приветливо пытливо улыбнулся подлетающим рабам-богам...
— Что-что? — переспросил он, когда оба, набежав, встали в локте перед ним как два листа перед травой мягкой опушки, ветерком нагнетённой в их сторону. — Так что с утра пораньше за манёвры?!..
— Да ваших бьём, — неожиданно для себя сразу ответил со слегой мужик. Этот, столь разумно и распахнуто в лицо ему глядящий молодец в польской цифровке... не мог не знать о пропасти, в какую враз его смахнут топорик со слегой. И он же не смущался ничуть этой пропастию, даже напротив? — полнился большей, сравнительно с которой эта их пропасть — не пропасть... Может, и нет на них, всех троих, пропасти, раз уж он так, раз — такой.
— Ваши, слышно, царя убивают, а мы, значит, их, — произносил, опершись на жердь, удивлённо мужик. — А ты сам-от откуда грядёшь?
Мужик же с колуном молчал.
— Я-то? От бабы своей, — с залихватскою кротостью сообщил Мнишек-меньшой, не совсем понявший цели московитов. — Так чего вы?..
Москвичи тоже не всё понимали: они стояли, обдаваясь странным светом. Улегающейся крови их внятно слышалось одно: меж ними и литвином сим нет той змеиной непроглядной щелины — той, что с утра... И тогда смертной пропасти той тоже, кажется, нет?.. Нет, забыли: она вся сейчас там — от стены и до стены, в Кремле.
— Кровь пёсья! — выдохнул пан сразу устало, наконец поняв. — В эту калитку в Кремль?
Оба восставших согласно кивнули.
— Хотели догнать: и тебя порешить... — не извинился, просто объяснил посадский с жердью. Стась, не слушая уже, вотмашь рванул бабью калитку, смяв неблизкие даже к ней лопухи.
Мужик со слегою, ещё удручённый загадкой, снова окликнул его. У Мнишка не было с собою сабли, но он обернулся к нему и смешливо, и ясно, по-прежнему.
— Говорят, — крикнул тогда мужик, — за Польшей гдей-то пистоли льют... такие... без полок, что ль?! В них порох зажигается будто не от затравки уже, а враз — от кременька?! — Москвич кричал в восторге от невидимой, но полной для себя угрозы: у поляка в каждой дыньке подвязанных штанцов вполне могло убраться по необгонимому такому пистолету.
Мнишек пожал нетерпеливо плечами.
— Мне б тоже сделать где такой?! — пытал мужик. — А? Куда с наказом-то лихву передать?
— Понеже туда же, — отмахнулся уже на бегу Стась. — Из оглобли стреляй! — И канул за клеть, опушённую вербами.
Какие-то мгновения посадские стояли молча, потом взглянули друг на друга и — ох — припустились гусару вослед. Кошачья ветка над калиткой затряслась в сердцах от сброшенного на неё трофейного кутаса — путаного золочено-чёрного шнура...
В миг, когда, ещё в рассветной тишине, Мнишек, выходя от Скопиных, прикрыл — ещё бережно — за собою воротца двора, мечник на лавке в горнице, как от громового над ухом хлопка, проснулся...
Обернувшись к другой устланной лавке, он увидел, что на ней спящего гостя ещё нет. Ну и ну, вот и где он? Недолго тревожась сим, мечник подложил было снова под щёку ладошки, но вспомнил только что канувший сон... Вернее, сам, наяву, словно опять канул: ближней к ложу, левой стороною сердца в сон макнулся наяву. На раскрытых очах мечника проступили слёзы...
Михаил встал, прошёлся трапезной, надсеньем, везде тишина, нигде не было литовского гостя. Скопин чуть приотворил дверь жены: Мстиславская, как мёртвая, обратив ко всему, что ни есть над тесинным тёмным потолком, матовое голубоватое лицо, спала неподалёку от Наськи. Скопин, хотя прямо верил чести Мнишка-сына и воротил нос презрительно от досужей молвы, именующей уже князя Мстиславского зверем десятирогим, но всё ж он в глубине души переживал за пожилого князя, и теперь, притворяя бабью половину, вздохнул облегчённо...
Рядом с ним в полумгле скрипнула вдруг половица. Мечник вздрогнул. Не своим — за ночь спёкшимся — горлом: — Кто? (Получилось: ум-го?) Ответом был тоже неявный задавленный звук. Мечник, не оборачиваясь на окно, неспешно, хладнокровно одной рукой развалил ставень.
В дверях осветился в светлом казакине Скопин-старший.
— Вот завернул к тебе, сынок... — заговорил сразу он, переводя дух, переменяя ногу. Но всё же странно, странно...
