Несколько раз в помещение заглядывали берегини. Обходили по периметру и исчезали. Остальные их не видели, а я быстро привыкла и не обращала внимания. На всех, кроме одной. Та заглянула в раковины, побултыхала рукой в воде и спокойно испарилась. Я не сразу поняла, почему отметила гостью. Только потом дошло: рубаха без единой вышивки, чисто-белая, с простой стежкой контрастной нитью. И понева гладкая, без знаков рода.

Раздумывать было некогда — в раковину вывалили очередную порцию инструментов. Решив, что у жителей Кромки свои тараканы, я продолжила работу хотя руки уже болели, а поясница просто отваливалась. Про ноги даже думать не хотелось: казалось, ступни распухли, увеличившись на пару размеров.

Зато мыла теперь «на автомате», появилась возможность слушать и слышать разговоры. Сводились они к одному: пожару. Многие беспокоились о родных — сотовая связь работала плохо, городские линии тоже были перегружены.

Обсуждали тех, кто не вышел на смену, предпочтя уехать в безопасное место. Ну, и говорили о погибших. Их было много. Медработников тоже не миновала страшная участь, в каждом отделении нашлись если не погибшие, то сильно пострадавшие от огня.

Было страшно. Куда страшнее, чем на Кромке. Там я была в эпицентре, но именно здесь, на периферии, вдали от опасности и разворачивалась настоящая трагедия.

Люди умирали несмотря на все старания, лекарства и оборудования. Умирали, хотя уже видели спасение. И это пугало куда сильнее, чем бушующее, вечно голодное пламя. Хотелось подсобить, но все, что я могла: мыть инструменты, необходимые для спасения.

И я мыла. Хотя больше всего на свете хотелось забиться в уголочек и прорыдаться как следует, жалея не столько раненых и погибших, сколько себя.

— Кто здесь Бересклетова?

От неожиданности я уронила пинцет обратно в таз. На пороге, уперев одну руку в бок, стояла крупная женщина.

— Ты, что ли? Пойдем, велели тебя в хирургическое перевести.

Шли молча, проводница иногда вздыхала. А на лестнице повернулась и спросила грустно:

— Санкнижка хоть есть?

И снова вздохнула, услышав отрицательный ответ:

— Вот как. Проклятый пожар. Рады даже студентам без санкнижек. Ладно, ступай в ординаторскую. Уж не знаю, чем ты так ценна, но велели привести именно тебя.

Зато я знала наверняка и, открывая дверь врачебной комнаты, была готова увидеть кого угодно, хоть саму Макошь.

Но на кожаном диванчике сидел обычный мужчина.

— Явилась? Возьми халат, — указал он на вешалку, — и за мной. Как говоришь, тебя зовут?

— Тоня…

В углу стоял бак для грязного белья. В основном там лежали полотенца и халаты. Один оказался перекинутым через край, так что получилось рассмотреть вышивку на кармане. «Жучок»!

— Вы из больницы Макоши?

— Оттуда. Вот что, Антонина, давай без лишних вопросов — все смертельно устали. Экономь силы для работы. Лады?

Оставалось кивнуть и поспешить следом, на ходу натягивая выданный халат.

— Не тушуйся. Просто делай, что говорят.

Работа оказалась несложной — подать бинты, пинцет, вскрыть ампулу. Вскоре я делала это не глядя, так же, как набирала в шприц физраствор. Бутылка теперь легко подчинялась, ничего не мешало, не норовило выскользнуть из неудобного захвата.

После стерилизационной, где от монотонного бултыхания в воде начало сводить запястья, хирургическое отделение казалось курортом. Могло бы показаться. Потому что в стерилизационной не было криков раненых, никто не стонал от боли, а о смерти напоминали только разговоры медсестер.

Через час я была готова на любую, самую тяжелую физическую работу, но спрятала свое желание поглубже и терпеливо набирала, подавала, носила.

Знаков Макоши я не видела, зато берегинь было едва ли не больше, чем врачей. Так что побывавшие на Кромке люди вычислялись мгновенно — они не стеснялись отдавать духам приказы. Те выполняли беспрекословно. Только не так, как на другом пожаре.

Здесь берегини не могли работать физически. Их функция состояла в заговаривании боли, внушении, что все будет хорошо. Они успокаивали особо буйных и никто из обычных людей не понимал, что происходит.

— Как видишь, сотрудничество полезно для обоих миров, — бросил, походя, врач и тут же дал мне новое задание.

И все-таки, несмотря на усилия как людей, так и духов, смертность была высокой. Даже слишком, если судить по тихим шепоткам в сестринской.

Врачи выглядели уверенно, но в ординаторской и они позволяли себе минуту отчаяния. Берегини тоже мрачнели все больше. Похоже, что-то шло не так.

Что именно, я так и не поняла — отправили домой:

— Ступай, теперь и без студентов управимся. Спасибо за помощь — без твоей удачи плохо бы пришлось.

— А что, кроме меня, никого с этим даром нет?

— Почему же? Есть. Просто нерабочая смена, выходной день.

Ничего себе! Это что же, у нас всех врачей на работу пригнали, а другим городам наплевать? Так и спросила, не заботясь о деонтологии, основы которой тщательно вбивали в каждого будущего медика.

— Это у вас ЧП. А у нас — обычный день. И график дежурств. Но при необходимости бы всех вызвали, не сомневайся. Ладно, дуй домой! Ты устала, а врач должен уметь в первую очередь позаботиться о своем здоровье.

Он вытолкал меня на крыльцо, и только берегини ободряюще улыбались в окна. Даже завидно стало — не устают ведь! Не то что мы, люди. Один взгляд на часы выявил весь ужас моего положения: маршрутки в это время уже не ходили, а денег на такси не было.

Оставалось идти пешком, благо, тут километра три всего, если топать по рельсам. Хорошо, что поездов нет. Вернее, они появлялись так редко, что можно было не обращать внимания.

До общежития добралась только поздно вечером, почти ночью. И первое, что увидела у входа — нашу машину! Мама выскочила навстречу:

— Совсем рехнулась? Трубку бросать! Мы с отцом чуть с ума не сошли! Пожар. все в дыму, начальства вашего нет на месте…

Я едва уклонилась от пощечины — в таком состоянии мама могла и не сдержаться. Нет, она меня не била, но иногда, когда я ее доводила, спускала пар. Потом сама переживала и плакала, но прощения никогда не просила, считая, что родители неизменно правы.

Папа не всегда с ней соглашался, но сегодня, судя по его осунувшемуся виду, готов был сам меня прибить. Прямо здесь и сейчас. Поэтому его короткий приказ:

— В машину! — был выполнен молниеносно.

— Значит, так! — сразу заявила мама. — Сегодня уже поздно, а завтра с утра мы пойдем забирать документы. Ты здесь больше не учишься!

Вот это поворот! Нет, я ожидала криков, ругани и даже оплеух, но такого! Это какие же звери в каком лесу сдохли, что мама хочет забрать меня из медухи! Все, что смогла — пролепетать:

— Но ты же сама настаивала, чтобы я стала врачом.

— Врачом. Чтобы в больнице работала, а не по пожарам скакала. Виданное ли дело — студентов в самое пекло кидать!

— Таковы правила, мама. Студенты-медики это граница. Мы — первое усиление врачей, фельдшеров и медсестер. Катастрофа ли, ЧП, эпидемия или пожар… мы обязаны помогать.

— Вы еще клятву Гиппократа не давали, а уже туда же — помогать! Ну, чего стоишь? Поехали! — переключилась она на папу.

Машина медленно тронулась. Я хотела переночевать в общежитии, поговорить с ребятами, если они вернулись, обсудить… Но даже заикнуться не посмела. Когда мама в таком состоянии, спорить — себе дороже. А я не самоубийца. Вот нисколечко!

A дома хорошо! Душ и горячий ужин, который для тебя заботливо приготовили и разогрели. Оставалось только поесть и нырнуть в кровать. Свою старую добрую кровать в любимой комнате, от которой уже почти отвыкла.

Казалось, будильник только и ждал, когда я глаза закрою. Не успела заснуть, а он уже трезвонил, как сумасшедший, напоминая о предстоящем дне.