— В своем вопросе я подразумевал «я и не рассчитывал на их поддержку». Уж простите старого oper’а за маловерие, друг мой.

— Однако ответ на этот вопрос — «чья помощь помогла нашим людям устоять» — и меня тревожит, — сказал Фридрих многозначительно. — Причем в практическом смысле: на что нам рассчитывать далее. Впереди pro minimum еще один бой.

— Если Косса снова не сменил замок и все еще в Поттенбрунне, — добавил Мартин тихо, и Император уверенно качнул головой:

— Не сменил. Это войско собралось именно здесь, а не где-то еще, именно здесь он сосредоточил все силы, а времени на это требуется немало. И именно здесь попытался не пустить нас дальше, именно здесь постановил принять решающее сражение. Теперь он не уйдет; я не знаю, почему, но Поттенбрунн — его последнее прибежище.

— Вам виднее, Ваше Величество, — кивнул Мартин и продолжил: — И я не вижу причин, по которым он прекратит свои сатанинские фокусы. Чем нам защищаться? На кого рассчитывать?

— На себя, — в один голос отозвались Фридрих и Курт, и стриг усмехнулся:

— Логично.

На себя… Если б все было так просто.

Часть австрийцев — те, что вмешались в бой с одержимыми — теперь рвалась идти с имперской армией дальше и жаждала присоединиться к штурму замка, в котором засел Антихрист со своим прихлебателем, что столько лет морочил головы подданным, и насколько новоявленным сторонникам можно доверять — предстояло решить майстеру инквизитору с подчиненными.

В том, что не все внезапно прозревшие и раскаявшиеся были полностью откровенны, Курт даже не сомневался. Нет, их желание идти против Австрийца и Коссы могло быть чистосердечным и искренним, и никто из них, вполне вероятно, не намеревался в самый неожиданный момент вонзить меч в спину своих новых союзников фигурально и буквально, и самое неприятное, чего от кого-то из них можно было ожидать — это того, что они могут взять ноги в руки, когда станет жарко. А вот в том, что прежде ни у кого из них не возникало никаких подозрений, никаких сомнений — Курт уверен не был, и чем больше говорил и спрашивал, тем сильнее убеждался в собственной правоте. Откровенно говоря, именно те, кто сходу и честно признались, что на свои подозрения закрывали глаза, ибо опасались возразить, и вызывали доверие более прочих.

Допросить, правда, пока удалось немногих, да еще и по горячим следам, и как знать, что изменится и куда сдвинется в головах пленных к утру, когда горячка двух боев пройдет, страх и ненависть утихнут, а разум получит возможность возобладать.

Когда завершился этот поздний спонтанный совет, майстер инквизитор удалился в конгрегатский шатер, где попытался уснуть, дав хоть какой-то отдых телу и духу. Тело сегодня раскапризничалось, недовольно напоминая о непрошенной разминке, и отдыха требовало настоятельней, чем обычно; впрочем, надо было отдать ему должное — сегодня, как и всегда в чрезвычайных обстоятельствах, оно безоговорочно и с готовностью вступило в дело, и ежедневного нытья в старых ранах и переломах как не бывало, и из всех ранений оно исхитрилось получить только чувствительный удар по голове.

Отоспаться так и не вышло: всю ночь ему виделись допросы и отчеты; майстер инквизитор сидел за огромным столом, почему-то установленным прямо в поле, и писал, писал, писал, а потом откладывал лист в сторону, поверх огромной, невообразимо высокой стопки, брал следующий лист и снова писал. Скрипение пером порой прерывалось, к нему подходил человек из числа австрийских пленных и что-то говорил, и Курт задавал вопросы, а потом снова писал, снова подходил пленный, и он снова спрашивал, а когда поднимал глаза, видел, как от его стола тянется длинная, бесконечная очередь, уходя вдаль, насколько хватало глаз, и исчезала хвостом там, за горизонтом. Проснулся Курт рано утром, не проспав и четырех часов, и на продолжение допросов вышел сонным, помятым и злым, дав самому себе слово, что в случае физической невозможности продолжать полевую службу попросится в зондергруппу приманкой для ликантропов, но за начальственную бумажную работу не усядется ни за какие посулы.

Следующие несколько дней от этого ночного кошмара отличались не слишком. Курт говорил, спрашивал, рассказывал, внушал, пугал, убеждал, сочувствовал, снова спрашивал, писал отчеты, принимал и читал отчеты, спрашивал, говорил, читал и писал, писал, писал… По временам он прерывался, чтобы снова говорить и спрашивать, и бесконечную череду австрийцев разбавляли другие — фон Берг, Кёльпин, делла Скала, Фридрих, Альта, а непрерывные вопросы и рассказы о гнусной сущности герцога сменялись обсуждением не менее скверной персоны Коссы.

Информация собиралась крохами, порой из самых неожиданных источников, и как всегда, самыми осведомленными оказались не благородные рыцари и землевладельцы, а простые солдаты, которые что-то где-то увидели, за кем-то что-то заметили, что-то услышали, что-то узнали через десятые руки родичей и приятелей…

— Косса перебирался из замка в замок один, Австрийца с ним не было.

Неведомо, что снилось в эти ночи Фридриху — нескончаемая очередь легионеров, лекарей и пленных или бумаги с расчетами «как перестроить изрядно поредевшую армию» с подпунктами «как безопасно и с пользой включить в нее новых союзников», но выглядел молодой Император вряд ли намного лучше майстера инквизитора и на каждом их кратком совете Курту казалось, что тот вот-вот закроет глаза и уснет прямо там, где сидит.

Альта, пребывающая подле своего подопечного в любую минуту, когда не спала и не удалялась по своим надобностям, смотрелась чуть живее, но тоже более походила на привидение, чем на женщину из плоти и крови. Как себя чувствует другое опекаемое ею создание, Курт не спрашивал, справедливо рассудив, что любые проблемы станут очевидны сразу и не только ей.

— Один совсем? — многозначительно уточнил Фридрих, и Курт кивнул:

— Верный вопрос. Если подразумевать «без охраны и вооруженного отряда» — да, один. Если «один ad verbum» — не совсем. С ним были «огромный одноглазый громила» (очевидно, Гуиндаччо Буанакорса, больше некому) и еще два итальянца («один почти всегда молчит, но явно скользкий тип, второй все время суетится и истерит»). Ленца и Гоцци, описание — точнее некуда. Что интересно, из одного замка Косса выехал с тремя подручными, а в другой прибыл с двумя, потеряв Гоцци где-то по пути.

— Отослал с каким-то поручением?..

— «Все время суетится и истерит», — повторит Курт. — Думаю, что вероятней всего иной вариант: доистерился. А в Поттенбрунн он явился уже лишь с одним из своих помощников: с Ленцей. Куда подевался громила и почему — неведомо.

— И Австрийца с ним все это время не было… Но Альбрехт вывел свою армию на эту битву, стало быть — в Поттенбурнне они вместе. Стало быть, Альбрехт направился сюда сразу же, собирать и организовывать войско. А это значит, Косса и впрямь всего лишь тянул время, зная, что однажды осядет именно здесь и… И что? Зачем ему было нужно это время?

— Увы, настолько далеко солдатская наблюдательность не распространяется, — развел руками Курт. — Мы продолжаем допросы, само собой, но пока информация приходит одна и та же или не приходит вовсе. Есть одна деталь, которая может иметь значение, но какое — не могу сказать… При себе Косса возит некий деревянный ящик.

— Какого вида? — подала голос Альта, и он невесело усмехнулся:

— Да, сундук с магическим барахлом я тоже предположил первым делом. Но нет, это не сундук, не ларец, не короб, не реликварий, это именно ящик — сколоченный из дощечек, узкий и высокий, и именно так Косса его при себе и возит — стоймя. Только. И я бы, возможно, не придал этому значения; мало ли, что можно таскать с собою, когда ты по сути в одиночестве перебираешься из укрытия в укрытие по осенней Австрии, но. Один из допрошенных, рассказывая об этом, сказал «ящичек» и показал вот так, — Курт развел ладони, изобразив нечто размером с большую кружку. — А еще один сказал «ящик» и показал вот так, — ладони разошлись дальше, и теперь между ними уместился бы небольшой винный кувшин.