— Кёльпин считает, что эти твари — двух видов, одни способны лишь атаковать, а к другим лучше не прикасаться — «заразят». Пока такой попался лишь один, и мы не знаем, сколько из них такими окажутся — один из пятерых, один из сотни или… Вы уверены, что Альту нельзя забрать? Майстер Гессе, быть может, можно так и перенести ее — как есть, в бессознании?
— Я не могу сказать, насколько для нее важно оставаться на месте, нужен ли ей этот алтарь, который она себе обустроила, так ли важно, чтобы все оставалось в неприкосновенности, включая ее саму… Мы просто попытаемся не допустить этих созданий к шатру. Выбора у нас нет.
— Тогда я останусь с вами.
— Нет, — не дав никому ответить, возразил Мартин. — Хватит одного меня.
Хагнер перевел вопросительный взгляд на Курта; он помедлил, оглядел конгрегатских стражей, растерзанные тела на земле, мельком обернулся на вход в шатер — и кивнул:
— Да, он прав. Не знаю, что там удастся сделать священникам и expertus’ам, но помощь охране точно не помешает. И уведи фон Берга, ему-то здесь точно торчать незачем.
— Майстер Гессе…
— Давай, Макс, — мягко оборвал он и улыбнулся: — Смотри только, чтобы свои же не положили с перепугу.
— Своим это еще постараться надо, — криво, неискренне ухмыльнулся Хагнер в ответ и, помедлив, кивнул. — Понял, майстер Гессе. Держитесь тут.
К епископскому шатру он потрусил как есть — в человеческом обличье, голышом, и один из конгрегатских стражей сдавленно хмыкнул:
— Если я сейчас проснусь и осознаю, что все это — пьяный бред, я не удивлюсь ничуть… И давно он у нас, майстер Гессе?
— Достаточно, — коротко отозвался Курт и, подумав, разрядил и убрал в чехол арбалет: толку с него, как показала практика, все равно не было никакого.
Что сказал епископ странному голому человеку, отсюда было не услышать и выражения его лица не разобрать; несколько секунд он слушал, стоя на почтительном расстоянии от своего спасителя, потом один из бойцов указал на конгрегатский шатер, Хагнер развел руками и жестом указал влево, на центр лагеря. Фон Берг переглянулся с охраной, посмотрел на майстера инквизитора и что-то коротко ответил, выразительно приподняв зажатый в ладони тесак.
Хагнер замер, тоже обернулся на шатер, оглядел своих собеседников, кивнул и отступил назад. Его точно скрутило внутрь самого себя и одновременно вывернуло наружу, бросив на четвереньки, донесся короткий болезненный рык — и огромный волк в два длинных прыжка исчез за близстоящими палатками.
— Однако, — заметил Мартин, когда епископ с телохранителями, озираясь и стараясь прикрывать друг друга со всех сторон, заспешили к ним. — Не ожидал.
— Какой славный муж, — не поздоровавшись, сообщил фон Берг, приблизившись к конгрегатскому шатру, и коротким жестом велел своим бойцам занять оборону. — Даже извинился за непристойный вид. Сразу видно должное воспитание.
— Спасибо, — не ответив, кивнул Мартин, и епископ улыбнулся:
— Бросьте, майстер Бекер, не мог же я покинуть вас на растерзание дьявольскому отродью.
— Хагнер рассказал, что происходит? — спросил Курт, и тот, посерьезнев, кивнул:
— Да. Вот и проверим, чего стоят мои молитвы.
Курт промолчал, подняв взгляд на солнце. Солнце медленно, устало, точно сонная муха, сползало к закату. Из-за шатров снова неслись крики.
***
Солнце устало. Этот день был странным; солнце могло бы вспомнить такие дни из далекого-далекого прошлого, подернутого веками, как ледяной коркой — когда-то бывали такие битвы, когда-то смертные уже выворачивали силы природы и суть вещей наизнанку, но то было давно, так давно, что смертные почитают те дни сказками, а само солнце их уже позабыло…
Сегодня солнце устало. Солнце спускалось к вершинам холмов медленно, точно утомленный путник — с отвесной скалы, поглядывая вниз, на то, что творилось на поле, покрытом телами и кровью. Солнце уже не удивлялось, просто смотрело, как засуетились вдруг люди, как куда-то понеслись конные — прочь от поля, туда, где вдалеке люди не могли, а солнце могло видеть многочисленные шатры и повозки.
А сюда, на поле, со всех сторон шли другие люди. Они шли странно — колеблясь из стороны в сторону, точно пьяные, но шагали быстро, все быстрее и быстрее, и на поле, покрытое телами, устремлялись уже бегом. Сначала их было немного — дюжина или две, и смертные с оружием бросались на них, кроша на части, а потом их стало больше, и они бежали вперед, а смертные с оружием вели себя непонятно — кто-то все так же устремлялся на пришельцев, рубя и пронзая, кто-то бросал мечи, обхватывая головы руками и падая наземь, кто-то бежал, не разбирая дороги, и спотыкался о тела под ногами, и падал, и полз прочь, крича и плача.
Пришельцы тоже бежали и тоже спотыкались, и кто-то падал, поднимался и бежал дальше, а кто-то так и несся вперед на четвереньках, высоко взбрыкивая ногами, похожий на неведомого зверя, никогда не сущего под солнцем, и прыгал на людей с оружием и без. И кто-то из людей с оружием вдруг кричал пронзительно и жутко, рычал, как рычат раненые медведи, и разворачивался к своим, и бросался на них, разрывая руками и рубя мечами…
Солнце видело, как безоружные побежденные осеняли себя знаком креста, как это делают смертные, когда молятся или испуганы, и пятились, и кричали, и кто-то падал, кто-то снова бежал, а пришельцы неслись мимо них, не трогая, и снова и снова бросались на тех, с оружием…
Солнце видело, что пришельцы уже идут не порознь, не дюжинами, а сотнями; они шли и бежали, и валили на поле со всех сторон, и земля снова вздрогнула от разноголосого воя и крика, и плача, и рева. Смертные на поле смешались — недавние победители и побежденные, и странные пришельцы, и солнцу казалось, что все убивают всех — не разбирая, где кто, и паника, ужас, отчаяние пеленой накрыло поле у холмов…
Вой одержимых оглушал и сам заглушался людскими криками, и сплетался с ними, и в кучу смешались люди и нелюди; Фридрих видел, как поднялся сбитый с ног легионер, поводя вокруг исступленным взглядом, развернулся и молча, неправдоподобно высоко и стремительно прыгнул на всадника в нескольких шагах от себя, повалив его наземь вместе с конем.
Что-то прокричал рядом фон Тирфельдер, но сквозь стену криков и воя слов разобрать не вышло, лишь донеслось обрывком громкое паническое «заражают!»… Паника. Паника лилась волнами отовсюду, пыталась просочиться в душу, в тело, пыталась сковать и подавить, и Фридрих видел, что поддаются ей многие, но многие же и находят силы выстоять. Стальные холодные коготки ужаса и отчаяния скребли нервы, и бусина богемского граната на груди нагрелась, разливая по телу пронзительный жар, и паника отступала, а потом вновь шла на приступ и снова отлетала прочь…
«Я справлюсь!».
Мысль кричала, билась в разуме, как запертый волк в клетке — «я справлюсь! Альта, я справлюсь сам, защити лагерь!», но в ответ не было ни слова, и бусина все так же горела, разливая тепло и швыряя прочь, как щенка, атакующий ужас.
Фон Тирфельдер позади вскрикнул, загремели оземь доспехи, и крик повторился — громкий, пронзительный, жуткий; Фридрих развернул коня, готовясь ударить с седла вниз…
Толчок в бок был похож на удар осадного тарана. Дыхание перехватило, в голове загудело, зазвенело, точно невесть как вдруг оказался на звоннице, под самым колоколом, поле и небо кувыркнулись перед глазами, и от удара спиной о землю, казалось, сердце на миг остановилось. Перед лицом возникли оскаленные зубы, и сквозь звенящую пелену был близко и громко слышен вой — тот самый нечеловеческий, запредельный, леденящий, что носился над этим полем, оглушал, душил. Надо было подняться, подняться прямо сейчас, вскочить и сбросить с себя это тело — тощее, как скелет, и легкое, как соломинка… Вскочить, как учили, рывком с перекатом, сбросить…
Рот с оскаленными зубами вдруг застыл, широко раскрывшись, и вой стал хрипом, а меж зубов показалось что-то плоское, серо-красное, словно одержимый решил подразниться и высунул язык, почему-то похожий на острие меча. Острие замерло на миг и исчезло, и мелькнула сталь полотна, и верхняя челюсть нелюдя отлетела прочь вместе с половиной головы. Чей-то стальной сапог пнул застывшее тело, свалив его наземь, протянулась рука, и Фридрих не с первого раза смог ухватиться — латной перчаткой за латную перчатку.
