Венценосная особа морщилась, но непотребщины не пресекала. Ей и так было чем заняться, и порой казалось, что особа вот-вот вступит дуэтом с administrator’ом Новачеком.

— Сегодня некуда отступать. Позади нас — не наши дома и семьи, не наши земли, не Империя. Сегодня позади нас — весь христианский мир!

Тишина зашуршала, заскрипела, зашептала.

Отзвук голоса утонул в шорохе, в дыхании, движении…

Месяц назад.

С первой волной атаки пришел удар слабости — мощный, по широкой площади. Его уже ждали — и отразили почти полностью.

Потом был рой стрел — который не мог, не должен был дотянуть до имперских войск, но дотянул. Импульсию враг применял и прежде, но прежде — больше для того, чтобы укрывать своих от имперских стрелков. Но бывало и так, как сегодня, бывало, что летели в гущу тел вражеские стрелы, которые не должны были долететь.

Собраться для отражения удара щенки с особого курса сумели быстро.

Быстро, но недостаточно быстро.

Недостаточно быстро двое сумели определить locus атаки, недостаточно быстро сумели сплотиться в единую силу и ударить по импульсору, укрытому за спинами вражеских стрелков.

Но они сумели. Иначе потерь было бы больше — так скажет потом Фридрих, лично благодаря щенков за хорошую работу.

Еще трое сумели встретить «зеркалом» удар на фланге, и успели вовремя, и удар пошел вспять, выкосив добрую часть первых рядов противника…

— Враг ощетинился колдовством, вооружился чародейством, с ним — сила Преисподней. С нами — сила Господня и одаренные Его благодатью служители. Они уже не раз показали, на что способны, вы все это видели. Но нельзя полагаться лишь на их силы, сила человеческая, сила ваших клинков, ядер и стрел, ваших сердец, вашей отваги — вот главный наш путь к победе. И победа — будет за нами.

Тишина и шорох, тысячи голов кивнули, тысячи глаз переглянулись…

Тишина.

Тишина…

— Мой наставник говорил: «Если ты должен — ты сможешь». А еще он говорил так: «Человек может всё».

Тишина и шорох, и шум голосов вдалеке, и снова шорох — все громче, и скрип, и лязг, и голоса…

— Ну так покажем этой нечисти, что он прав! Мы должны — и мы сможем!

Тишина взорвалась.

Тишина разлетелась на осколки и утонула в грохоте и скрежете, отзвук голоса утонул в едином вздохе, и нестройный хор отозвался, а после и повторил — уже единым гласом, и по рядам прокатилось:

— Wir können![191]

Месяц назад…

Месяц назад было первое тяжелое сражение, в котором Альбрехт выставил серьезные силы — во всех смыслах. Месяц назад начались серьезные потери. Месяц назад начались круглосуточные вахты expertus’ов — на маршах, на передышках, на ночевках, тотчас после боев, всегда. Настороже были и прежде, но месяц назад готовность усилили втрое, месяц назад начались молитвенные бдения воинского священства — круглосуточно, посменно. Месяц назад Новачек и епископ Кёльпин начали все больше походить на поднятых мертвецов, и даже привыкший к рваному распорядку дня майстер Гессе не сомневался, что и он впечатление производит схожее.

Работы у майстера Гессе сотоварищи прибавилось: пленных прибывало, и с каждым требовалось говорить — не перекинуться парой слов, а устраивать полноценное расследование с полноценным допросом. Всякий житель этих земель полагался еретиком по умолчанию и малефиком по подозрению — и всякий имел шанс доказать, что это не так; одних оправдывали тотчас же, других спустя несколько дней и десяток допросов, третьи не получали оправдания вовсе, четвертых причисляли к категории искренне заблудших и скидывали для обработки Кёльпину и его святым отцам. Курту уже начало казаться, что к концу этой войны он постигнет умение определять еретика в толпе на глаз, а Мартин, тщательно и тщетно пытаясь бодриться, показательно ворчал, что вечную жизнь он себе вырвал не для того, чтобы провести ее в допросной палатке…

Месяц назад бодриться стало сложно.

Месяц назад победоносное шествие имперской армии впервые споткнулось, и стремительный марш обернулся тяжелым ковылянием: мелкие стычки стали чаще, крупные бои — тяжелее, а покоя не было даже на привалах и ночевках.

Поначалу тревожное состояние всех, от хаумптманнов до последнего кашевара, сочли ожидаемым и понятным — ведь теперь стало ясно, что самые скверные ожидания оказались реальностью. Ведь теперь вполне разумно было опасаться, теперь вполне логично было ждать любой пакости, и всеобщее непреходящее беспокойство поначалу никто не счел чем-то странным… Пока однажды один из солдат в охране порохового обоза не устроил подлинную истерику с плачем, метаниями, громкими молитвами, обреченным хохотом и попыткой выхватить головню из горящего поодаль, на безопасном расстоянии, крохотного костерка. Дело не кончилось печально лишь благодаря тому, что оказавшийся рядом по чистой случайности щенок с особого курса среагировал даже быстрее, чем товарищи рыдающего воина, перехватившие его за руки: щенок огрел безумца ударом — вполсилы, выбив сознание, и тут же вцепился в уснувший разум, сходу закопавшись в самые глубины.

В глубинах обнаружился страх, и этому expertus не удивился. Но вот рождался этот страх не внутри, не в разуме — страх стучался снаружи, а разум гостеприимно распахивал ему двери. Осторожно, стараясь не потревожить, щенок прощупал стоящих рядом — приятелей солдата и сбежавшихся на крики бойцов — после чего отправился на внеочередной доклад к Новачеку.

К вечеру охватившая лагерь нездоровая тревожность сдала позиции, цепь expertus’ов с того дня несла незримую стражу беспрестанно, а в молитвенном правиле христианского воинства появилась новая литания — «Contra timorem»[192].

Спустя неделю все тем же expertus’ам пришлось стать героями дня снова, однако на сей раз дело завершилось не столь благополучно и не обошлось без жертв. В предвечерних сумерках в одной из частей лагеря бойцы вдруг обнаружили подле себя чужаков — вооруженных, готовых к нападению и невесть как оказавшихся здесь. К тому времени, как кому-то из щенков, примчавшихся на шум, удалось распознать и переломить иллюзию и остановить начавшееся побоище, счет убийствам своих своими пошел на второй десяток.

Подобный casus приключился еще дважды — один за другим, с промежутком в пару дней, после — снова, через четыре дня, теперь во время сражения, однако ни одна из попыток прежнего успеха уже не возымела, а после того боя иллюзии и вовсе прекратились столь же неожиданно, как и начались. Что было тому причиной, осталось неизвестным, однако Новачеку было приятно думать, что его подопечным удалось показать врагу всю бесплодность его стараний и тем отвратить от дальнейших поползновений, а командиру стрелков — что стрелу кого-то из его людей Господь Бог направил в нужную сторону, и «насылать эту хренотень стало некому».

Почти неделю была тишина во всех смыслах — никто не теребил имперскую армию короткими набегами, не выманивал на крупные сражения, не одолевал мороком и не выбивал из колеи паникой. Общий бодрый настрой вернулся в души и разумы, и продвижение войска почти вернулось к прежним темпам — два встретившихся по пути городка, каждый размером с большую деревню, сдались без боя, да и вообще к явившейся на их земли чужой армии жители обоих поселений и местный землевладелец отнеслись почти радушно. Никто не бросал косые взгляды на солдат и рыцарей, никто не пытался подсунуть отравленное угощение или потихоньку отправить гонца к Альбрехту, кое-кто из местных девиц пытался строить глазки бравым воинам, и два дня, выделенные для отдыха и разведки, протекли спокойно и почти лениво.

К вечеру второго дня слег один из рыцарей. Тошноту, ломоту в костях и жар он списал на внезапный приступ кишечной болезни и отправился отлеживаться в свой шатер. Спустя час с теми же симптомами свалился один из служек. Потом трое солдат. Потом несколько бойцов из гуситской бригады. Потом два десятка гельветских пикинеров и пятерка разведчиков. К тому времени, как по всей армии счет заболевшим уже стали терять, на ушах стояли все — от лекарей и expertus’ов до священства.