Потом…
Потом Висконти, позабыв о почтении, будет почти кричать, вопрошая, сколько раз Его Высочество просили не лезть в пекло, и требуя немедленно дать ответ, что будет делать Империя с трупом вместо единственного наследника трона. Потом Фридрих будет искренне стыдиться и столь же искренне возмущаться, требуя ответить и ему, требуя сказать, какое он будет иметь право звать людей в бой, если сам будет отсиживаться в шатре. Потом Висконти будет закатывать глаза, поминать Деву Марию, перемежая пречистое имя нечистыми словами, и снова безнадежно требовать обещания более не поступать так и не подставлять тех самых людей.
Потом…
Это будет потом. А сейчас Фридрих видел, как баварец мощным ударом сносит с пути молодого королевского секретаря, и тевтонец получает возможность сделать рывок, и вороний клюв в его руке свободно, как-то невероятно легко входит в голову Ягайло, пробив личину.
Потом…
Потом Фридрих скажет, что битва была плёвым делом в сравнении с тем, что потом. Потом будут слова. Много слов — произнесенных, написанных, прочтенных и услышанных. Будут похвалы польскому рыцарству, сражавшемуся достойно и бестрепетно. Будут мучительные терзания разума при составлении писем и речей. «Никоим образом не желая покуситься на независимость и право Королевства Польского и лишь желая пресечь дурные и возмутительные дела, что творил король Ягайло, принявший имя Владислав, но не принявший с христианским именем христианской веры»…
Потом…
Потом будут встречи церемониальные и негласные, будут взаимные обвинения, порицания и требования. Потом будет тихий ровный голос Висконти и кипа бумаг с донесениями агентов и осведомителей, свидетельствами и показаниями. Будет оглашено то, что прежде было известно и так: король Ягайло, польский правитель и литовский князь, искренне любил свою державу — державу, врученную ему высшими силами, в чем он ни на миг не сомневался. О том, что это за силы, правитель думать не желал и помощь черпал отовсюду, куда мог дотянуться, с утра посещая мессу, а к вечеру приходя за поддержкой колдунов. Потом Висконти будет зачитывать вслух то, что и без него втайне подозревали или явно знали польские вельможи: убедившись, что от колдунов проку больше, от новой веры Ягайло принял лишь имя и зримые обряды, несущие политическую выгоду.
Потом…
Потом польской знати и литовскому князю было сделано предложение, отказаться от которого — значило ввергнуться в новую войну здесь и сейчас, потрепанными и обезглавленными. Потом Висконти будет шутить про чудом миновавший его сердечный приступ, и Фридрих будет сомневаться, что так уж велика была доля шутки. Потом будут договоры — Польша отступает на прежние позиции, оставив в покое орденские земли, и удовлетворяется тем, что на троне остается наследница Пястов Анна с дочерью, переносить на каковую грехи ее отца никто не станет, а Литва отказывается от претензий на Жемайтию. Потом Витовт отбудет домой без выкупа с гласным договором в руках и негласным уговором в памяти. Потом Висконти скажет, что жить хочется даже князьям…
Потом…
Потом…
Откуда в памяти то, что будет потом?..
Ведь есть только сейчас. Сейчас Фридрих смотрит на то, как падает наземь польский король, и тевтонец едва не валится следом, но успевает выдернуть застрявший в черепе противника клевец…
Сейчас Фридрих успевает заметить, как прямо в лицо стремительно, точно гадюка в броске, устремляется чей-то меч, сейчас он успевает отпрянуть…
Сейчас. Сейчас — это настоящее. Миг между тем, что было, и тем, что будет потом.
Миг сейчас, застывший в вечности.
Миг застыл…
Замер мир вокруг. Замерли люди, поднявшие и скрестившие оружие. Замер устремленный в лицо клинок и, наверное, замер тот, чья рука направила его, но разглядеть его никак не удается.
Замерло время…
— Фридрих.
В замерший мир врывается голос, которого здесь быть не должно. Не должно быть — сейчас…
— Фридрих!
Сейчас он оборачивается и замирает тоже, увидев женщину в облачении серых сестер. Женщина делает шаг вперед, хмурится, протягивает руку и касается его лба ладонью.
— Фридрих. Проснись.
Он моргнул. Женщина в сером продолжала хмуриться, ее ладонь все так же прижималась к его лбу, а мир за ее спиной дрожал и смещался, будто кто-то подвинул в сторону гобелен, висящий позади. Гобелен затрепетал, собравшись частыми складками, смявшись, скорчившись — и рухнул…
— Альта…
Альта. Так зовут женщину в сером одеянии. Мир позади нее, ставший видным, когда рухнул гобелен — это королевский шатер. Темнота вокруг, разгоняемая единственным светильником — это ночь. А замершее сейчас-и-потом — сон. Просто сон о некогда бывшем…
— Проснулся, — удовлетворенно констатировала Альта, сидящая на краю постели, и прижала руку к его лбу плотнее, потом тронула тыльной стороной ладони висок, щеку. — На сей раз без жара.
Фридрих зажмурился, изгоняя из внутреннего взора обрывки застывшего мира, глубоко вздохнул и уселся, чувствуя, что спину и лоб заметно холодит сквозняком, а рубашка прилипла к лопаткам.
— Воды?
Он молча качнул головой и тут же понял, что пить на самом деле хочется — хочется страшно, будто только что не лежал в постели, а бежал не один час под палящим солнцем, во рту пересохло, а язык слипся с нёбом. Альта скептически поджала губы, потянулась в сторону, и в ее руках появилась фляжка. Знакомая фляжка. Вода и сок какой-то ягоды. Утоляет жажду и восстанавливает что-то там в организме. Альта говорила, что именно, но вспомнить это не получается…
— Опять.
Фридрих и сам поморщился от того, каким хриплым, недовольным и почти раздраженным был его голос, и его сиделка утешающе улыбнулась:
— Но сегодня — всего один раз за ночь. Идешь на поправку.
Фридрих отер лоб от испарины, еще раз переведя дыхание, и попытался изобразить улыбку в ответ; вышло плохо.
— Чувствую себя городской девицей, напуганной соседом на темной улице, — по-прежнему хрипло и недовольно сказал он. — Никогда меня не одолевали кошмары о войнах, которые довелось провести, в которых довелось участвовать… Лагерь Хауэра — снился, бывало, а войны никогда. Не скажу, что я бросался в битву, подобно бесстрашному льву, как о том клевещут в песнях, но никогда не боялся настолько, чтобы мучиться кошмарами.
— Но ведь тебе не страшно во сне, — возразила Альта мягко. — Ты видишь угрозу, отмечаешь ее, и всё… Ты пережил встряску, которой еще не переживал никогда, ты чудом выжил, твоя anima успела увидеть небытие, в которое ты едва не низвергнулся, а твоё ratio пытается принять это и прийти в себя. Это… считай это болью в заживающей ране. У твоей vitae срастается перелом.
— Но почему-то мне не снятся какие-то умозрительные угрозы, всегда на основе чего-то пережитого. Уверена, что это не тот малефик остался жив и теперь пытается влезть в мою голову, чтобы что-то узнать, а мой разум пытается сопротивляться, подсовывая ему видения из моей памяти?
— Поверь мне, в этом ошибиться невозможно. Я его убила.
Альта улыбнулась снова, и от ее улыбки стало не по себе. Рядом сидела красивая молодая женщина, похожая на серого ангела, и улыбалась, рассказывая о том, как забрала жизнь кого-то, кого даже не видела в обычном смысле этого слова. Эта женщина выбрала должный путь, оказалась на нужной стороне и имела, по его мнению, полное моральное право не мучиться от осознания того, что принесла кому-то смерть… Но сколько таких же, как она, там, на той стороне поля боя? Сколько таких, как тот?..
— Они не смогут это повторить? Или покуситься не на меня, а на мессира Висконти, скажем?
Альта перестала улыбаться, пристально посмотрев ему в глаза.
— Ты стал бояться, — констатировала она уверенно и серьезно кивнула: — Это нормально. И даже хорошо. Мне кажется, при всех твоих знаниях — ты до сих пор слабо себе представлял, против чего мы все боремся, против чего стоишь ты сам.
— Да, на собственной шкуре пережить — всегда доходчивей, — хмыкнул Фридрих, и она снова тронула губы улыбкой. — Но почему сейчас? Почему они не сделали этого раньше и почему не повторили?
