Легат снова умолк, будто для того, чтобы перевести дыхание, и, приподняв пергамент выше, повысил и голос.
— Посему я, раб рабов Божьих, викарий Христа, Великий понтифик Григорий XII, в полной мере разумея всю серьезность сего деяния, провозглашаю без какого-либо принуждения и по своей доброй воле, что отрекаюсь от титула епископа Рима, преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня.
Со скамей французских кардиналов донеслось несколько возгласов, тут же потонувших в гвалте, кто-то вскочил на ноги, кто-то засмеялся — ненатурально, громко, почти кликушески, кто-то крикнул «Silentium!», чем добился лишь еще большего шума. Малатеста стоял недвижимо и с каменным лицом, все так же подняв папское послание, и по сторонам не смотрел, вперив взгляд в крупные витиеватые буквы.
Косса по-прежнему был похож на статую — холодную, незыблемую и неживую, и даже взгляд застыл камнем, словно приклеившись к человеку в центре зала.
Отец Альберт прижал ладонь к груди, где поверх доминиканского одеяния висел Сигнум, и что-то шепнул.
Бруно протяжно выдохнул, лишь сейчас осмыслив, что почти не дышал все то время, пока легат выходил к собранию, разворачивал свиток и зачитывал написанные Григорием слова.
Сработало. Это сработало. Григорий не припрятал камня за пазухой, Малатеста не обманул, и на Соборе действительно было зачитано то, что им и обещалось. Сработали увещевания, и престарелый понтифик все-таки пошел на сделку, остатками здравого рассудка избрав для себя лучший из худших вариантов. Сохранение кардинальского чина, место кардинал-епископа Порто и память в истории как миротворца — все это было куда приятней уже почти решенного насильственного низложения и вполне вероятной расплаты за упрямство. Так довольными оставались все: бывший Папа доживет свои невеликие годы в тиши и благополучии, никому не мешая и ни на что не влияя, а Собор получит в свое распоряжение окончательно и бесповоротно решающий аргумент и непобедимое оружие.
Теперь оба оставшихся Папы, некогда поклявшиеся сложить с себя сан, если это сделает хоть один их оппонент, были прижаты к стенке…
Того, что Малатеста продолжает читать, почти никто не заметил, а когда собравшиеся это осознали, голоса стихли почти разом, вмиг, и снова стало слышно, как ветер бродит за стенами и скрипит злополучная скамья под неугомонным французским кардиналом.
— …преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня, — произнес Малатеста с расстановкой, и члены Собора, осознав, что легат лишь повторил последний прочитанный фрагмент, облегченно выдохнули. — Любезные братья! Благодарю вас за всю любовь и весь труд, с коими вы поддерживали меня в моем служении, и прошу у вас прощения за все мои грешные деяния, каковые были совершены по неведению, из излишнего усердия и в ревности о деле Господнем. Убежден, что мои собратья-епископы, опрометчиво избранные понтификами во дни разлада и в горячности раздора, также прислушались к гласу Господню в совести своей и уже обратились к благочестному собранию с подобным же смиренным посланием, и место главы Вселенской Церкви освобождено, и Святой Престол ожидает достойного блюстителя. Доверим же Святую Церковь заботам Верховного Пастыря, Господа нашего Иисуса Христа, и вознесем молитвы свои Ему, дабы Он вложил терпеливость и разум в души при избрании нового Верховного Понтифика.
Во все еще царящей тишине Малатеста медленно опустил руки, аккуратно и подчеркнуто неспешно скрутил свиток, столь же прилежно осенил себя крестным знамением и, развернувшись, прошагал к столу письмоводителя. Добровольный секретарь и хронист Ульрих фон Рихенталь, все время Собора державшийся невозмутимо, будто видел в жизни и не такое, сейчас был похож на прихожанина, внезапно узревшего битву ангелов Господних с сатанинскими созданиями прямо под крышей храма, в который пришел на мессу. На церемонный кивок Малатесты он ответил не сразу, смятенно изобразив то ли поклон, то ли судорогу, и осторожно, будто боясь сломать, сдвинул свиток в сторону, к самым важным документам заседаний.
Когда Малатеста, отвернувшись, двинулся к своему месту на скамье, фон Рихенталь боролся с собственными пальцами, пытаясь записать в черновик хроники невероятное событие.
Тишина все еще стояла вокруг — уже не такая плотная, дрожащая, призрачная, но все еще бездонная. Косса все так же неподвижно сидел на месте, лишь провожая взглядом фигуру легата. Рудольф со своего возвышения разглядывал скамьи французской делегации.
Бруно молча отсчитывал мгновения. Еще самое большее половина минуты — и если никто из членов Собора не сделает первый шаг, придется вставать и зачитывать речь, на написание и заучивание которой ушло два дня умственных и душевных мук…
Когда в тишине вновь скрипнула скамья, все обернулись, глядя на то, как поднялся один из авиньонских епископов, не став, тем не менее, выходить в центр зала. Пьер д’Альи, профессор теологии, канцлер Парижского университета…
Началось.
— Поскольку молчит председательствующий, — произнес епископ уверенно и четко, — скажу я.
Рудольф на столь незатейливое, почти простецкое именование своей персоны не отреагировал ни словом, ни движением, все с тем же отсутствующим видом рассматривая лица кардиналов, теологов и епископов подле оратора.
— Как видим, даже еретичествующий собрат наш, самочинно провозгласивший себя некогда главою христианского мира, нашел в душе своей довольно мудрости и смирения, чтобы раскаяться и поставить благо мира и Церкви выше блага собственного. А что же мы? — вопросил д’Альи, обведя окружающих суровым взглядом, и, не дав никому ответить, вытянул руку, указав на недвижимого Коссу. — Неужто не найдем ни того, ни другого хотя бы с горчишное зерно, чтобы лишить, наконец, папских полномочий другого еретика, много более гнусного?
— Может, сначала незаконно занятый престол освободит еретик авиньонский? — выкрикнул кто-то с итальянских скамей, и д’Альи сдержанно кивнул:
— Мы непременно рассмотрим персоны всех, брат мой во Христе. Но не кажется ли всем вам, что в первую очередь надлежит сделать то, что сделано должно быть уже давно? Человек, не достойный носить даже сана священнического, не говоря уже о тиаре, но обретший ее — этот человек давал клятву, все мы ее слышали здесь, что отречется от папского престола, если это сделает хотя бы один из других. И вот, мы видим, он молчит.
Косса действительно молчал. Он сидел все так же безмятежно, как изваяние, расслабленно возложив руки на подлокотники подобия папского трона, и даже не смотрел на обвиняющего его епископа.
— Воистину! — одобрительно возгласил кто-то со скамей сторонников Коссы.
Теперь все обернулись на этот голос, глядя с невыразимым удивлением на то, как поднялся кардинал Джамбарелла, до сего дня верный соратник и ревнитель своего понтифика. Косса по-прежнему не шевельнул и пальцем, не повернул взгляда, и лишь губы чуть покривились в легкой полуулыбке.
Отец Альберт сжал на Сигнуме пальцы ладони, прижатой к груди, и прикрыл глаза.
— Было ли постановлено, что Собор превыше Папы? — повысил голос Джамбарелла. — Было ли решено, что Собор берет на себя святую миссию восстановления всеобщего согласия, если все, провозгласившие себя главою Церкви, так и останутся во тьме заблуждения и упрямства? И вот, смотрите, даже один из этих еретиков раскаялся, как верно заметил брат наш, и отступил с дороги, и разве не должен теперь Вселенский Собор своею волею завершить начатое? И самое первое, главнейшее, что он должен сделать, это лишить титула преемника князя апостолов одного из подлейших, бесчестнейших людей из всех, когда-либо занимавших престол!
— Вы хотите сказать, брат мой, — не вставая, возмущенно переспросил кто-то из итальянских кардиналов, — что Святой Престол всегда занимали подлецы, и папа Иоанн XXIII только самый подлый?!
— Да кто только не занимал ваш римский престол! — с нескрываемым ожесточением выкрикнули из авиньонской делегации, и д’Альи вскинул руку:
