— Напрасно, — мягко оборвал его Рудольф и снова улыбнулся: — Но я искренне тронут вашей заботой о благе государства и преданностью императорской персоне.

— Постойте! — снова торопливо заговорил фон Лангенберг, озираясь не то в поисках поддержки, не то в попытке понять, один ли он так разгневан и ошарашен. — Это всё — вопиющее нарушение не только протокола райхстагов, но и самой их сути, самих традиций! Это произвол, в котором я участия принимать не желаю!

— Сядьте, — сухо приказал Фридрих, когда пфальцграф приподнялся с явным намерением выйти из-за стола, и тот завис на полдвижении, явно не зная, как поступить.

— Сядьте, сын мой, — тихо повторил Висконти. — Вам все равно не позволят отсюда выйти: двери заперты, и вам их не отворят.

Фон Лангенберг молча уронил себя на прежнее место, уже с откровенной опаской оглянувшись на закрытую дверь, и Фридрих поднялся, сделав несколько неспешных шагов вдоль стола и оказавшись за спиной нервно ёрзнувшего архиепископа Майнца.

— Отец Антонио всё сказал верно, — произнес он с расстановкой. — Эта дверь раскроется только по моему слову и только тогда, когда я решу, что время для этого пришло.

— Стало быть, — мрачно подытожил саксонский герцог, — мы у вас в заложниках? И не выйдем, пока не примем решения, которое вам нужно?

— Увы, господа курфюрсты, — с неподдельным сожалением кивнул Фридрих, — обстоятельства диктуют свои правила, нравятся нам они или нет. И я заверяю вас… особенно вас, господин фон Виттенберг, что ваши подозрения напрасны: решение, которое вас так возмутило, мой отец принял взвешенно, независимо и свободно. В отличие от многих и многих правителей, его главная забота — не власть и не удержание под оной властью земного трона как можно дольше и невзирая на последствия, его первейшая забота — благо Империи, и именно ею он руководствуется в своих решениях.

— Почему, в таком случае, мы слышим ваш голос, а не голос Его Величества? — мягко возразил трирский архиепископ, и Рудольф вздохнул:

— Потому что моего голоса не желают слышать, Ваше Преосвященство. Я говорю, что надлежит покарать еретика — а в моих словах слышат «я хочу отдать страну на растерзание сброду в рясах». Я говорю, что утомлен и не в силах более вести державу к победе и процветанию — а в моих словах слышат «я лгу вам». Говорю, что государство нуждается в сильном и разумном правителе — а слышат «не верьте мне, я подневолен». Считаю, это еще один аргумент в пользу верности моего решения: нельзя идти в будущее государству, чьего правителя не слышат, чьему правителю не верят.

— Простите, Ваше Величество, — оскорбленно возразил саксонец, — но я не говорил, что вы лжете. Мой язык никогда не повернулся бы сказать такое. Вот и сейчас я говорю, что вы всего лишь преувеличили мои слова. И я не говорил, что не верю вам, я… Я лишь сказал, что не верю вот им.

На кивок в свою сторону Бруно ответил сдержанным кивком-полупоклоном, но остался сидеть молча, не возразив и не ответив.

— Вам есть что предъявить этим людям и Конгрегации in universum? — спросил Фридрих прямо. — Что-то существенное, помимо обвинений в том, что они наводнили дворцы и замки шпионами и присутствуют на райхстаге? Они сделали что-то, что привело Империю на грань краха? При их участии и содействии некогда сильное государство начало распадаться и слабеть? Наши враги с их помощью нанесли нам урон? Вы лично претерпели от их произвола?

— Я не верю тем, кто слишком любит прикрываться Господом Богом, — упрямо возразил фон Виттенберг, расправив плечи и с видимым усилием заставив себя не отвести взгляда.

— А я, — тихо, но решительно произнес райнский пфальцграф, — не верю тому, кто прикрывается теми, кто прикрывается Господом.

Во вновь возвратившейся тишине взгляды снова сместились к Фридриху, а майнцский архиепископ, за чьей спиной он стоял, побелел, едва не вжав голову в плечи.

— Да, — уже смелее и уверенней повторил фон Лангенберг, — я говорю о вас, господин герцог Баварии. Мой достойный собрат подозревает служителей Конгрегации в давлении на Его Величество, но они ли одни в том виновны? Их ли это план, их ли намерение, их ли умысел? Ведь не по их приказу заперты эти двери и не по их приглашению все мы собрались здесь.

— Вы меня обвиняете в измене, бунте против Императора и попытке его свержения? — прямо спросил Фридрих, и тот замялся на миг.

— Я лишь сказал, — не сразу отозвался фон Лангенберг, — что так это выглядит. И я вижу, знаю, что так думают и прочие достойные мужи, собравшиеся здесь, всего лишь опасаясь сказать это вслух.

— Ерунда, — фыркнул бранденбургский маркграф пренебрежительно. — О том, что вскоре Его Величество передаст трон своему сыну, уже не первый год знает вся Империя и даже известно за ее пределами, и только от вас почему-то сии планы оказались сокрытыми. Чудо Господне, не иначе.

— Его Величество не может передать трон, который ему не принадлежит! — чуть повысил голос фон Лангенберг. — Главу, каковая должна быть увенчана императорским венцом, избирает райхстаг, избираем мы! А нас согнали, как чернь на площадь, чтобы выслушать повеление господина!

— Вас пригласили, — возразил Бруно с нажимом, — дабы вы могли выслушать аргументы, долженствующие наглядно показать, почему именно это решение будет наилучшим для Империи. У вас другое мнение? Другой кандидат? Вам есть что сказать нам, господин курфюрст?

— Это весьма важный вопрос, — произнес Фридрих, когда райнский пфальцграф снова запнулся. — Вопрос не риторический.

Над небольшим зальчиком снова нависла тишина; архиепископ Трира метнул беспокойный взгляд на Висконти, фон Нассау судорожно сглотнул, мельком оглянувшись на запертую дверь, а пренебрежительная полуулыбка фон Хоэнцоллерна стала холодной, как наледь. Фридрих выждал два мгновения и продолжил, неспешно двинувшись вдоль сидящих к райнскому пфальцграфу, застывшему на месте, как статуя.

— Здесь нет чужих, — продолжил принц неторопливо и сдержанно. — Здесь нет ни моих, ни ваших телохранителей. Нет челяди. Наш старый добрый герольд умеет говорить лишь то, что полагается по протоколу, и слышать лишь то, что позволено услышать, и можете считать, что его просто не существует. Столь нелюбимые господином фон Виттенбергом «черные» знают о тайнах Империи уже и сейчас больше, чем вы, и, быть может, больше, чем я. Здесь, — подытожил он, остановившись за спиной пфальцграфа, — нет никого, кто мог бы и захотел бы вынести тайны внутреннего круга Империи вовне. Ведь сама эта мысль — дикость, верно, господин фон Лангенберг? Тайны Империи — это ее безопасность, ее жизнь, и разве хоть один разумный человек, правитель, желающий ей добра и процветания, сделал бы нечто подобное? Думаю, что нет. А вы как считаете?

Тот не ответил, все так же сидя недвижимо, глядя в столешницу перед сложенными на ней руками, и Фридрих чуть понизил голос:

— Итак, здесь все свои. Все мы здесь — опора и сила Империи. Мы все — заодно, мы все — едины в своем стремлении приумножить мощь и благоденствие нашего государства, прошедшего долгий путь становления и упрочения, а теперь стоящего на пороге тяжких испытаний. И если кому-то из присутствующих есть что сказать, есть в чем сознаться, есть в чем покаяться — убежден, и господа курфюрсты, и Его Величество, и, разумеется, я сам, все мы сумеем это понять и принять.

Тишина по-прежнему висела вокруг, и все взгляды вперились в райнского пфальцграфа, по-прежнему молча и неподвижно сидящего все в той же позе — сложив перед собою руки, глядя в стол и сжав зубы.

— Вы — ничего не хотите сказать, господин фон Лангенберг? — тихо спросил Фридрих. — Мы все готовы слушать. Если хотите.

Еще одно мгновение минуло в тишине, за ним второе, третье, и курфюрст, наконец, с усилием разомкнув губы, бросил коротко и раздраженно:

— Нет.

— Жаль, — еще тише отозвался Фридрих.

Тишина висела еще миг после того, как он мягко, почти лениво обнажил кинжал, и без замаха, коротко и резко, ударил в шею перед собой.