— Пробовал будить?
— Остерегся сделать хуже.
— Сдается мне, хуже некуда, — возразил Курт, однако остался стоять на месте. — А может, это просто предельное истощение, и ему нужен отдых, а сейчас ему просто видится что-то… Стригам же снятся кошмары?
— При обращении — да, а потом… пока не знаю.
Фон Вегерхоф застонал — совершенно по-человечески и как-то обыденно, как стонет проснувшийся поутру гуляка, чьи мышцы теперь болят, а голову долбят медные молоточки — и медленно, нехотя разлепил глаза. Несколько мгновений он смотрел прямо перед собой, в полутемный потолок, а потом так же через силу перевел взгляд на стоящих рядом.
— Что-то мне нехорошо, — тихо сообщил стриг, и Мартин торопливо присел на табурет, нетерпеливо спросив:
— Что я могу сделать? Я не понимаю, что происходит…
— Я тоже, — вздохнул фон Вегерхоф серьезно. — Чувствую себя разбитым еще больше, чем до того, как уснул. Больше всего меня беспокоит, что я именно уснул, уснул глубоко. Так не бывало уже очень давно. И…
— Вы не чувствуете меня.
— Связь есть, — не сразу отозвался стриг. — Но не та, что прежде. И еще странное ощущение… Хочется пить. Воды.
Курт на мгновение замер, глядя на больного с сомнением, потом молча кивнул, подошел к столу, взял стоящий на нем кувшин, поискал взглядом стакан и, не найдя, возвратился к скамье. Фон Вегерхоф тяжело приподнялся на локте и к поднесенному горлышку кувшина припал жадно и надолго, словно измученный путник посреди пустыни. С трудом оторвавшись, стриг почти упал обратно на скамью, закрыв глаза и прижав ладонь ко лбу, будто унимая головокружение.
— Как же вкусно, Господи… — шепнул он тихо. — Лучший вкус на свете…
Мартин обернулся, переглянувшись с Куртом; в глазах была растерянность, граничащая с паникой. Мутное предощущение беды всколыхнулось снова, все более ясное, все более очевидное…
— Александер.
Стриг убрал ладонь от лица и молча поднял вопросительный взгляд. Курт помялся, глядя на его руку, снова взглянул на лицо, и сдержанно проговорил:
— Я знаю, что происходит. Ты стареешь.
Фон Вегерхоф замер, глядя на него непонимающе, удивленно, словно слыша обращенные к нему слова, но никак не умея взять в толк, что они значат, словно Курт вдруг заговорил на языке одного из племен Винланда. Потом он медленно поднял руку, поднеся ее к лицу, и долго, внимательно рассматривал кожу, собравшуюся в отчётливо видимые мелкие, сухие морщинки. Подняв вторую руку, фон Вегерхоф несколько секунд смотрел на обе, поворачивая ладони обеими сторонами, и осторожно, точно боясь обжечься, тронул себя за лицо.
Сейчас это было уже очевидно и ясно, это уже нельзя было списать на усталость и упадок сил, уже попросту не было сомнений: это вечно молодое лицо изменилось, оставаясь узнаваемым, но став незнакомым, и здесь, на скамье перед собою, Курт видел своего ровесника…
— Domine Iesu, — шепнул тот чуть слышно, Мартин вновь переглянулся с Куртом, и от беспомощности в его глазах заломило зубы.
— Быть может, мы что-то упустили, — неуверенно сказал новообращенный и, не услышав ответа, обернулся к фон Вегерхофу. — Быть может, надо было сделать что-то еще. Что-то такое… чего не делается обычно. Может… Так же не может быть. Мастер после создания птенца не…
Он запнулся, проглотив последнее слово, и стриг договорил:
— …не умирает?
— Это невозможно, — твердо сказал Мартин. — Это какой-то бред. Мы наверняка чего-то не учли.
— Да, — тихо улыбнулся тот. — Именно этого и не учли.
— Нет, этого просто не может быть. Никогда таких сведений не…
— Laisse[149], — оборвал фон Вегерхоф мягко, — ну какие сведения. Я ведь такой единственный… И похоже, Господь считает, что так и должно оставаться. Птенец живет, мастер уходит. Я бы сказал, что это логично.
— Наверняка что-то сделать можно, — упрямо возразил Мартин.
— Что? — просто спросил тот и, не услышав ответа, продолжил: — Подумай спокойно. Это логично и разумно — не плодить мне подобных. Случившееся некогда со мной — чудо, а чудеса не даются коллекцией, не бывают беспрестанными и неизменными. Дальше тебе придется справляться самому.
— Это несправедливо!
— А мы-то сами — справедливы? — вкрадчиво возразил фон Вегерхоф. — Само наше бытие — разве справедливость? Мы же попрание всех законов природы и Бога. Чудо и Господня милость уже само то, что мне и тебе позволено быть. Пусть и поодиночке.
Мартин шевельнул губами, явно снова намереваясь возразить, снова оглянулся на молчаливого хмурого Курта и обессиленно опустил голову.
— Это — несправедливо, — повторил он тихо. — Выходит, что я в своем стремлении сохранить жизнь забрал вашу. Без чьей-то смерти ради моей жизни обойтись мне так и не удалось, более того, я с этого начинаю.
— Я бы сказал иначе, — ответил фон Вегерхоф тихо, но твердо. — Ты избавил меня от обременительной ноши, которую я никогда не хотел нести и давно был рад сбросить. Посему это еще вопрос, кто из нас больше должен чувствовать себя виноватым… Единственное, что вселяет надежду и хоть как-то утешает — я надеюсь, что тебе эта ноша будет по плечу: в отличие от меня, ты встал на этот путь сам, ты любишь и хочешь жить, тебе всего мало и у тебя впереди множество дорог, которые ты хочешь успеть пройти. Буду надеяться, что этот запал не погаснет и все это не утратит для тебя смысл. А потери… Начинай к ним привыкать. Их будет много.
— Я это знаю, но…
Мартин запнулся, не договорив, и в полутемной комнате повисла тишина. Фон Вегерхоф, словно растратив последние силы в этом коротком разговоре, снова лежал с закрытыми глазами, и теперь было видно, как он дышит — мелко, часто…
— Хочется спать… — тихо заговорил он снова, не открывая глаз. — И я не знаю, проснусь ли снова. Поэтому я буду говорить, а ты слушай. Многое ты знаешь без меня, многое поймешь сам, а что-то понимаешь уже и сейчас… Поэтому постараюсь коротко и по делу. Слушаешь?
— Да, — отозвался Мартин сдавленно, и тот кивнул:
— Хорошо… Я надеюсь, ты понимаешь: когда все закончится и ты возвратишься в академию, Совет будет тебя проверять. Проверять будут жестко и без жалости.
— Понимаю.
— Но я в тебя верю, — вяло улыбнулся фон Вегерхоф. — И когда — не если, а когда — проверку ты пройдешь, ни на кого иного, кроме тебя, перевесить мои наработки по агентам в лояльных гнездах будет нельзя.
— Понял.
— Архивы отчетов тебе передадут. Записи я старался делать как можно более подробные. И еще одно, это очень важно, отнесись к моим словам серьезно, Мартин: не позволяй себе застояться. Не позволяй поддаться ощущению всемогущества. Оно будет, поверь. Не расслабляйся: перед многими, перед большинством тебе подобных, ты — пустое место, сметут и не заметят. Натаскивай себя сам, следи за собою сам, подгоняй себя, развивай себя — сам, больше некому, — фон Вегерхоф с усилием открыл глаза, глубоко вдохнул, помедлив, и улыбнулся: — И французский подтяни. Понадобится.
Мартин неловко усмехнулся, кивнув, и тот снова прикрыл глаза, опять умолкнув. За эти минуты, казалось, на его лице отпечатались еще несколько прожитых лет; хотя, возможно, дело было всего лишь в том, что за окнами воцарилась ночь, а светильник с трудом разгонял темень, бросая на лица странные, кривые тени…
— А я ведь, Гессе, почти смирился с тем днем, — снова негромко заговорил фон Вегерхоф, — когда придется провожать на тот свет тебя. Я уже привык смиряться с этим при первом же знакомстве с кем угодно. И кто бы мог подумать…
— Ну почему, я мог. Я вполне допускал, что в каком-то особенно неудачном бою тебе кто-нибудь может снести череп, а я уйду живым и здоровым, — отозвался Курт нарочито серьезно, и тот коротко, чуть слышно рассмеялся:
— Да, на что-то такое я тоже рассчитывал. Но как-то всё не складывалось, а подставлять шею нарочно — это уже mauvais ton[150]… И да, Мартин, — посерьезнев, сказал фон Вегерхоф многозначительно, — я думаю, ты понимаешь, что не стоит пользоваться моим методом, если чаемая тобою долгая жизнь тебе опостылеет. Как бы ни захотелось уйти, освободиться, сбросить этот груз — его теперь придется нести.
