— Да. Хочу.

— Но я не знаю, сумею ли, — так же негромко возразил фон Вегерхоф. — Никто не знает, что из этого может получиться.

— Быть… сыном любимчика начальства иногда очень выгодно, — натянуто улыбнулся Мартин. — Например, я знаю, что Совету… давно не дает покоя эта мысль — «а что получится». Но с добровольцами… было негусто, и вам с отцом Бруно совесть и вера не позволяли ставить такие опыты… Ну вот. У нас есть подопытный, которому хуже уже не будет, и… опыт будет оправдан чем-то большим, чем любопытство.

— А если…

— А если хуже будет, мне и так начертано сдохнуть, — отрезал Мартин и снова прикрыл глаза, дыша тяжело и сипло. — Добьёте, и всё.

— Почему и зачем? — во вновь наступившей тишине спросил Курт сдавленно.

Тот помедлил, болезненно морщась и явно пережидая приступ боли, и с трудом поднял к нему взгляд.

— Если я скажу «чтобы жить дальше» — гордиться мной ты перестанешь?

— Нет, — ровно отозвался Курт. — Просто я должен знать, что ты сам понимаешь, что делаешь.

— Время… — голос сорвался на шепот, веки снова опустились и опять поднялись с явно немыслимым усилием. — Время. Я… Я же ничего не успел. Ничего не сделал. А впереди… Впереди немыслимое… невероятная, неизмеримая пропасть работы. Миллионы миров, помнишь? А я даже одного не видел и даже в одном не сделал и половины… А я хочу сделать. Хочу успеть. Хочу увидеть, узнать — и сделать… Как можно больше.

— Ты понимаешь, что если получится — это навсегда? — тихо спросил фон Вегерхоф, и тот вяло улыбнулся:

— Сознание уже мутится… но я достаточно четко соображаю, чтобы понимать, что такое «всегда».

— Ты понимаешь, что моя… уникальность не гарантирует обращения ad exemplum[142]? Что очнуться ты можешь кем угодно или не очнуться вовсе?

— Вполне.

— Ты понимаешь, чем рискуешь? — спросил Курт глухо, и Мартин с усилием перевел взгляд на него:

— Да. Ну… подставлять собственную душу — это у нас семейное.

— Я не святой, и не мне проповедовать благочестие, но все же есть разница между набором грехов и опасностью погубить себя, став… — Курт запнулся, чувствуя на себе взгляд фон Вегерхофа, и договорил, с трудом подбирая слова: — То, что вы намереваетесь сделать, это даже не грань ереси, это почти у грани малефиции и уж точно искушение Господа.

— Помешаешь мне?

Курт искоса бросил взгляд на стрига, чувствуя, почти слыша, как убегают последние мгновения, когда еще можно что-то решить, когда еще хоть что-то зависит от того, что будет сказано и сделано… Александер послушается, если сейчас сказать «нет», вдруг четко понял он. Член Совета Конгрегации Александер фон Вегерхоф сейчас подчинится решению агента и oper’а. Не станет возражать и убеждать — он сам в сомнениях, сам готов отказаться, сам на грани того, чтобы оставить все как есть и не рисковать… в том числе и собой?.. Ведь никому не известно, что думает его Мастер о таких деяниях, и не будет ли это сочтено нарушением негласного договора о человечности, который когда-то сделал фон Вегерхофа тем, кто он есть. Но сейчас стриг самоочевидно колеблется не из опасений за собственную судьбу — это мог не увидеть только слепой. Сейчас он даже не в смятении, он в ужасе, который скрывает недостаточно хорошо для того, кто знает его — в ужасе при мысли о том, что может стать соучастником и даже самой причиной погибели души одного из тех немногих, кого мог назвать ни много ни мало семьей…

Александер откажется. Если сейчас просто сказать «я запрещаю». И ничего не случится. Просто будет еще одна потеря, их уже было множество и будет столько же. Пройдет время, ничто не забудется, ничто не сгладится, но с любой потерей можно смириться. Можно. И нужно. Надо просто сказать «нет»…

— В твои годы, — произнес он, наконец, с таким усилием, словно сам лежал на земле умирающим, с истекающими силами, ослабевший, — я уже принимал решения, от которых зависела судьба Конгрегации и Империи. Думаю, ты достаточно взросл и разумен, чтобы решить за себя самого.

Мартин на мгновение замер, будто услышав нечто невероятное, немыслимое, и тяжело усмехнулся:

— Даже если все кончится скверно, оно того стоило… Ad rem[143], — выдохнул он, прикрыв глаза обессиленно. — Иначе сейчас все решится само собой, и подопытный станет непригоден.

— Хорошо, — решительно кивнул фон Вегерхоф и жестом велел Курту отодвинуться подальше.

Это было похоже на сон — настолько происходящее не вязалось с самой своей сутью. Со стороны казалось — это лекарь у постели болящего совершает какие-то манипуляции, отработанные годами практики, манипуляции обыденные, заурядные, и произносит какие-то столь же рутинные слова — «дай руку», «лежи спокойно», «процесс поначалу болезненный, не дергайся», а болящий слушал, кивал, тихо отзывался «понял» и «да»… Словно здесь, сейчас, вершилось не жуткое потустороннее действо, не мистическая игра, где ставкой была душа человеческая, а происходило что-то банальное и прозаичное, как припарка или прием пилюли…

Когда зубы стрига вошли в вену на руке, Мартин болезненно поморщился, прикрыв глаза, и лишь через несколько мгновений разлепил подрагивающие веки с невероятным трудом, глядя мимо фон Вегерхофа затуманенным, невидящим взглядом.

— Вырубается… — едва слышно шепнул Грегор, и Курт вздрогнул — он буквально, в самом прямом смысле, забыл о присутствии Хартов. — Быстрее же, не успеете!

Ему никто не ответил. Стриг опустил руку Мартина наземь, торопливо засучил свой рукав и полоснул по запястью ногтем как пришлось — наискось…

— Мартин!

На громкий оклик тот повернул голову едва-едва, с трудом собрав взгляд на лице над собою, и фон Вегерхоф четко, с расстановкой выговорил:

— Последний шаг. Да или нет?

— Да.

Это был шепот на пределе слышимости, почти беззвучный, как слабый ветер в вершинах, веки снова сомкнулись и не смогли открыться больше, и лишь частое мелкое дыхание говорило о том, что человек на земле еще жив…

Фон Вегерхоф приподнял ему голову, осторожно подсунув ладонь под затылок, словно все тот же лекарь, желающий напоить тяжелобольного целебным настоем, и, кажется, на миг заколебался перед тем, как прижать кровоточащее запястье к его губам. Миг прошел в неподвижности, и видно было, как кровь течет мимо — по подбородку, на ворот, капает на плечо густыми тяжелыми кляксами — а потом губы сомкнулись, и Мартин сделал глоток, другой, третий…

Alea iacta est[144].

Вот и всё.

Вот и всё…

Курт услышал свой вздох, похожий на хрип — словно откуда-то издалека и как сквозь воду. Вот и всё. Эта единственная мысль заполнила все сознание, все существо, отгородив прочие помыслы и чувства. Вот и всё.

Вот и всё…

— Мартин.

Сейчас фон Вегерхоф говорил сдержанно и подчеркнуто спокойно, склонившись к лежащему и упираясь в землю порезанной рукой. Кровь бежала в сухую листву, пропитывая ее и уходя в почву, и небольшая ранка затягивалась — медленно, едва-едва заметно…

— Слушай меня. Сейчас ты уснешь. Слышишь?

«Да», — беззвучно отозвались посиневшие губы, и стриг кивнул:

— Будут сны. Разные. Страшные. Безумные. Невнятные. Тебе будет казаться, что ты умер, и это будет правдой. Тебе это будет казаться не раз. Не поддавайся панике. Слушай себя. Не слушай никого, не верь ничему, не принимай ничего. Помни, кто ты и чем живешь. Не мне учить инквизитора: лучше оттолкнуть руку Господа, чем впасть в прелесть. Он не оскорбится, ты знаешь. Верь только себе. И возвращайся.

— Он не слышит… — убито прошептал Грегор, глядя на застывшее, белое лицо Мартина. — Уже не слышит…

— Он меня слышал, — устало возразил стриг и, глубоко переведя дыхание, отодвинулся, привалившись спиной к упавшей сосне и прикрыв глаза. — И он вернется.

— Это занимает несколько часов, верно?